Жизнь в Бухе, как и во всех научных городках такого рода, шла замкнуто, устойчиво, сохраняя свой распорядок дня, свои обычаи. Ход лабораторных опы­тов не менялся от захвата власти фашистами. По крайней мере для Зубра. Ни ему, ни его сотрудникам никто не мешал, институт Фогта продолжал числить­ся как германо-советский, они с Царапкиным остава­лись советскими гражданами. Исследования шли ус­пешно, одна за другой публиковались работы Зубра, слава его ширилась, особенно возросла она после пуб­ликации вместе с Циммером и Дельбрюком в 1935 го­ду, «Зеленого памфлета», пионерская работа, зало­жившая количественные основы современной радиа­ционной генетики. Из нее стало ясно, что наследствен­ная информация сосредоточена не во всей клетке, а в ее ядре, в маленькой части, мишени, на которую мож­но воздействовать жестким излучением, мощными до­зами,— что-то в этом роде.

Может быть, тут следует сказать о его главных ра­ботах, которые завершали цикл исследований к 1935 году (совместно с Циммером и Дельбрюком), а зат£м еще в работах 1936 года. В них были заложены основы современной молекулярной биологии. Значе­ние этих работ можно представить, сравнив с тем, что сделал в начале века Резерфорд для атомной физики. Труды Зубра по-настоящему оценили после книги Шредингера «Что такое жизнь с точки зрения физика».

На тридцатые годы приходится зрелость классиче­ской генетики как науки. Все ее основные законы от­крыты. Выяснено, как гены родителей комбинируются в хромосомах потомков. Составлены подробнейшие хромосомные карты мушки дрозофилы, а также одного из важнейших хозяйственных растений — кукуру­зы. На этих картах со скрупулезной точностью указа­но положение вдоль хромосом многих сотен генов, от­вечающих такому же количеству наследственных при­знаков. Обнаружено, что темп изменений генов — му­тация, — очень низкий в обычных условиях, может быть увеличен тысячекратно действием рентгеновских лучей. Вот только что такое сам ген — не знал никто. Среди биологов были и такие, которые полагали, что это — одна из сокровенных тайн природы, которую не суждено разгадать. Нечто вроде вопроса — почему су­ществует Вселенная? Сам Бор полагал, что жизнь, а тем самым, по-видимому, и гены, как мельчайшие ее элементы, столь сложны и «деликатны», что любые опыты с целью установить их природу могут разру­шить объект — и мы ничего не узнаем.

В те годы Зубру часто приходилось отбиваться от вопросов о природе гена. Особенно настойчивы были физики. Но что он мог ответить, если даже размер ге­на был не известен. А может, ген и вовсе не имеет раз­мера, а являет собой сложную систему биохимических реакций? И тогда ген — не тело, а процесс. Но все-таки: строго определенное расположение генов в хро­мосоме, передача их от родителей к детям, способ­ность к мутациям (поломкам?) — все эти факты гово­рили, что ген, скорее всего, тело и поэтому обязан иметь размер. Зубру пришла идея: а что, если свой­ство гена мутировать при рентгеновском облучении ис­пользовать для определения размера?

Кольцов сказал: молекула от молекулы. Зубр ска­зал: конвариантная редубликация. Для непосвящен­ных трудновыговариваемые эти слова означают, что самовоспроизводится не просто молекула, но и те слу­чайные в ней изменения (варианты), которые произо­шли между актами самовоспроизведения. Вот с этого большинство биологов ведет начало молекулярной ге­нетики. Зубр как бы коснулся того трепетного источ­ника, откуда проистекает все сказочное разнообразие земной жизни.

Изменения производили' ионизирующим излучени­ем. Обработав свои данные, авторы подсчитали, како­вы должны быть эффективные размеры мишени. То есть они решили, что в клетке должна таиться выде­ленная частица, удар по которой приводит к мутации. Сама постановка вопроса о существовании такой ча­стицы поразительна. Надо заметить, что Зубр владел высшим искусством экспериментатора — он умел за­давать природе вопросы, на которые она должна была ответить «да» или «нет».

Легко сказать — сделать трудно! Ведь частота мутаций даже всех вместе взятых, генов — очень мала, а тут надо было измерить ее крохотную долю, прихо­дящуюся на один ген. Согнувшись над бинокуляром, просматривать сотни тысяч мух! И вот Зубр вместе с физиком Циммером доложили результат: в среднем в хромосоме содержится не менее десяти тысяч и не бо­лее сотни тысяч генов. Это значит, что ген — вовсе не «точка» на хромосоме, а в молекулярном мире весьма крупное образование, построенное не менее чем из десяти тысяч атомов. Так была сделана первая надеж­ная оценка размера гена.

Можно спорить, эта ли работа Зубра или же иссле­дования генетических основ эволюции — его главное достижение. Но одно несомненно: именно оценка ве­личины генов послужила мостом между классической генетикой и генетикой молекулярной, возникшей в 1953 году, когда Уотсон и Крик открыли двойную спи­раль ДНК. Тогда стало ясно, что гены — это протя­женные участки ДНК, размер которых впервые на­дежно оценил Зубр, «вычислил» ген, как Резерфорд вычислил атомное ядро.

С этого времени он делается одним из признан­ных лидеров в биологии. Он в расцвете сил и энергии. Темперамент, любопытство, силища — все в его могу­чей натуре мешает ему осесть на открытых им зем­лях, он дарит их другим, а сам спешит дальше. Осво­ение не для него, он не колонизатор. Он отбывает в эволюцию, переправляется на совершенно другой ма­терик — к чайкам и овсянкам-дубровникам, занялся их систематикой, опытами по жизнестойкости отдель­ных мутаций. Перед ним прояснился путь к количест­венному изучению пусковых механизмов эволюции. Какой нужен, например, минимум популяции и какой максимум? И про волну жизни. Например, гнус, по­чему его то мало, то много? Сезонные колебания гну­са от единицы до миллиона. Что делает эта волна? Разбалтывает ли она мутации?..

В этой кипучей работе политическая жизнь немцев редко и неглубоко затрагивает его душу. Он перепол­нен тем, что творится на родине. Там все чаще печа­тают разгромные статьи об известных биологах, назы­вают их взгляды реакционными, вредными. Трудно понять, что именно обсуждается, что-то философское, неконкретное, больше всего это походит на судилище. В итоге кого-то зачисляют в идеалисты, кого-то в антидарвинисты, кончаются дискуссии административ­ными мерами. Филипченко назвали буржуазным уче­ным, заставляли уйти из Ленинградского университе­та, и после его смерти Презент продолжал клеймить его: «Буржуазно воспитанный буржуазными устоями проф. Филипченко...» Выслали Левитского, затем Мак­симова, Попова, Кулешова, что-то происходит с Карпеченко. Что именно — неизвестно. Исчез. Исчезли Б. А. 'Паншин, Н. К. Беляев. Арестовали профессора Райнова. Он не мог поверить, что эти крупные .уче­ные, люди безупречной честности, научной добросо­вестности, могли оказаться вредителями, или прохо­димцами, или врагами народа. Оскорбительные яр­лыки никак не вязались с обликом этих людей. Было непонятно, зачем шельмуют цвет советской, науки. Ко­му это надо? Для чего? Дочь профессора Б., которого обвинили в идеализме, отреклась от него. Такие отре­чения 'от отцов, замечательных ученых, происходили все чаще. Наконец пришло известие, что заставили уй­ти из университета Кольцова. Все большую силу наби­рали неведомый Зубру, да и вообще здесь никому не известный своими работами Трофим Лысенко и его идеолог, его перо И. Презент. Этого Зубр помнил. Еще в Москве Презент просился к ним в семинар, в Дрозсоор; шустрый, с хорошо подвешенным языком юнец предлагал свои услуги в качестве теоретика. Ни­каких самостоятельных исследований он не вел и не собирался вести. Ему объяснили, что теоретизировать в Дрозсооре умеют сами... И вот теперь этот Презент стал главным теоретиком Лысенко, занялся прежде всего разоблачениями механистов, менделистов, морга­нистов. Ученый, имеющий не труды, а одни разобла­чения. Не список работ, а список разоблаченных.

Сами термины, которые он применял, казались Зуб­ру каким-то бесовским вывертом: и Мендель и Морган были столпами биологии, классиками, их трудами био­логи пользовались так, как электрики пользуются за­коном Ома, почему же менделисты и морганисты ста­ли бранными кличками? Ладно еще бранными — брань на вороту не виснет, — так ведь ответить не давали. Лысенко с Презентом уже и на Вавилова стали напа­дать. Один из шведских ученых, приехав из Советско­го Союза, передал Зубру письмо от Кольцова. Там после неутешительных новостей Николай Константи­нович повторял свой совет: не спешить домой, пере­ждать. В нынешней обстановке, да еще со своим не­выдержанным характером, Колюша, как только вер­нется, сразу же подвергнется опале. К тому же ино­странные его связи не ко времени, неуместны они для нынешнего климата. Надо годить, набираться терпе­ния, скоро все образуется, такое не может долго продолжаться.

Письмо появилось не само по себе — Николай Константинович отвечал на просьбу Колющи узнать, куда бы он мог вернуться: в Московский университет либо же в кольцовский институт. Его тянуло домой, в Москву. Пока из Москвы приезжали Вавилов, Вернад­ский, тот же Кольцов и другие, пока существовало свободное общение, переписка, командировки, он не ощущал никакой тоски. По мере того как поездки со­кращались, связи обрывались, он начал страдать. Отсутствие общения с родной наукой угнетало его.

Его «теория мишени» была подхвачена в инсти­тутах Англии, США, Италии, его наперебой пригла­шали читать лекции, доклады. Генетика, она всюду одна и та же. Куда бы он ни приезжал, он привык чувствовать себя представителем советской науки, рус­ской науки, он наращивал ее славу, он пропагандиро­вал работы своих учителей и товарищей. Теперь же все зашаталось, накренилось. В советской биологии хозяйничали не ученые, а какие-то мракобесы с ди­кими, невежественными понятиями о генетике. Ее во­обще отрицали, уничтожали, вытравляли. Тех, кем он гордился, кого цитировал, преследовали...

В 1937 году из Союза вернулся Герман Меллер, друг-приятель Зубра, знаменитый американский гене­тик, впоследствии Нобелевский лауреат. Десять лет назад он прославился, доказав опытным путем, что мутации можно получать, воздействуя рентгеновскими лучами. В 1933 году Меллер уехал работать в Совет­ский Союз. Он хотел участвовать в строительстве со­циализма, приблизиться к новому миру. Он хотел  быть рядом с Н. И. Вавиловым. Однако в послед­нее время научная обстановка резко изменилась, лысенковщина отняла возможность заниматься сколь-нибудь серьезно генетикой, селекцией. Месяц за меся­цем он пытался найти компромиссы, приспособиться — ничего не получалось. Прибыл он в Берлин в тяжелом

состоянии и все накопленные чувства вывалил на Зуб­ра. Слезы стояли у него в глазах, и Зубр не знал, чем утешить его.

Стало известно, что расстреляли брата Зубра, ко­торый работал у С. М. Кирова, расстреляли Василия Слепкова, отозванного из Буха: Погибли академики Н. П. Горбунов, Г. А. Надсон.

Через месяц после приезда Мёллера Зубра вызвали в советское посольство. Молодой человек, пухлоще­кий, с кудрявой куделькой на лбу, с милым слуху окающим говорком, предложил Зубру выехать на ро­дину. Срочно. Почему срочно — вразумительно пояс­нить он не мог, выехать, и все. Говорил он приказным тоном, от которого Зубр отвык, на вопросы отвечал свысока, постукивая карандашом, предупреждал, что тот, кто повторяет злопыхательские слухи, клевету, играет на руку врагам, подпевает с чужого голоса. Зубр пытался, как он выразился, прошибить броню невежества этого «ташкентца», кто в физиономии ближнего видит не образ божий, а место, куда мож­но тыкать кулаком. Молодой дипломат Щедрина не читал и не собирался, а вот на каком основании Зубр появился в Берлине, чем он тут занимается, зачем як­шается с эмигрантами, до этого угрожал докопаться. Какие там мухи, что за мутации? А не похоже ли это на ту, чуждую нам науку, с которой идет борьба? По­нятно, почему труды его охотно печатают английские и прочие буржуазные ,журналы. Услышав фамилию Семашко, он пренебрежительно прошелся насчет от­ставной козы барабанщика и, уже не церемонясь, поднял голос на Зубра, много о себе возомнившего — поднабрался на Западе вшивого либерализма! — и в конце концов запустил матерком по ученой шатии, что сидит на шее у народа. Хотя от матерка Зубр отвык,  но отвычка не привычка, вспоминать не учить, всадил в ответ такого матюка — из вагона в вагон, через весь эшелон, — что этот, с куделькой, рот раскрыл. Сла­достно швырнув дверью, ушел. Невоздержанность на язык оставалась в нем смолоду, никакие синяки-шиш­ки дерзости не умерили, ума-разума не прибавили. Отмалчиваться - важнейшему искусству — не на­учился, что уж говорить о выборе выражений или о том, чтобы держать язык короче. Знал, что из-за худых слов пропадешь, как пес, — но этого в расчет не брал.

Лелька, выслушав его рассказ, повздыхала, потом заявила, что, может, оно и к лучшему, — ехать сейчас безумие, чистое самоубийство, у них дети, надо и о них думать. Царапкины тоже отказались уезжать. Со­веты всех друзей сводились к тому же — переждать хотя бы годик, долго так продолжаться не может, кампания репрессий, или, как тогда называли, пере­гибов, пройдет. Разберутся. Выправят. Зубр успоко­ился, его самого удерживал разворот лабораторных исследований. Бросить их на полпути, не получив ре­зультатов, он не мог. Физически не мог оторваться. Так не может оторваться хирург от операции, так мать не может покинуть малого ребенка. О последствиях он не думал, плевать ему было на дальнейшее, ему нужно было завершить эксперимент.

Вдова Александра Леонидовича Чижевского, био­физика, прославленного изучением влияния солнечных

лучей на жизнь на земле, рассказывала мне, как, си­дя в лагере, Чижевский выпросил разрешение создать лабораторию, стал проводить кое-какие опыты, ра­ботать. Однажды в 1955 году, в один воистину пре­красный день, пришел приказ о его освобождении. Чи­жевский в ответ подает начальству рапорт с просьбой разрешить ему на некоторое время остаться в лагере, чтобы закончить эксперименты. С трудом добился своего, ибо это было нарушением всех правил, и за­вершил исследование,

Как-то я спросил у одного из заслуженных наших генетиков, Д. В. Лебедева, которого в тридцатые годы исключили из университета, а позже выгоняли из института за то, что он, не соглашался отречься от менделизма-морганизма, — в чем тут дело, почему так ополчились именно на генетику, почему такая жестокая, можно сказать, кровавая борьба разверну­лась вокруг, казалось, невинного для идеологии во­проса — существует ли ген, какова природа наслед­ственности?

—  Биологам доставалось    крепче, чем физикам и прочим  естественникам, — сказал  он. — Ясное     дело, заморочки с неурожаем, то да се... Сшибка, конечно, не из-за генов была. Не они встревожили. Преподнес­ли это как очаг сопротивления. Указании не слушают, сами с усами, начальства не признают, считают, что в науке своей разберутся без вмешательства сверху. Наука биологическая должна развиваться, видите ли, свободно... В этом  суть — свободно    или по приказу сверху. Многие из нас ясно понимали, что в тех усло­виях! это была борьба против культа личности.

— То есть как это?

—  Лысенко повсюду заявлял, что его поддержива­ет сам Сталин. И вдруг осмеливаются против Лысенко выступать. Невеждой его называют. Это как понимать? Что они имеют в виду? Кого оспаривают? Скульптура, между прочим, выставлена была в Третьяковке: Сталин и Лысенко сидят на скамеечке, Лысенко колосок вет­вистой пшеницы   вождю   показывает. А тот смотрит. Яснее ясного! Признать должны были Вавилов и про­чие! В других научных дисциплинах подчинялись, при­знавали мудрость, а биологи не желали, сопротивля­лись. И сами биологи сознавали, что они   выступают не только против лысенковщины.

Все эти годы Зубр испытывал жалость, сочувствие к эмигрантам. При этом было тайное превосходство человека, имеющего родину. Теперь угрожали превра­тить его в эмигранта, а то еще в невозвращенца. Урод­ское словечко!

К счастью, его отказ, да и весь скандал, не был воспринят как политическая акция. Паспорт у него оставался, тем более что отношения с Германией на­ладились, происходили взаимные визиты руководите­лей, которые обменивались любезностями, заверяли в дружбе между странами. Может, сыграло свою роль и то, что он отказался от предложения принять немец­кое подданство. Было такое настойчивое предложение.

В чем-то заманчивое, потому как для поездок по ми­ру ему тогда не надо было бы хлопотать о визе, он освободился бы от многих формальностей.

Но угроза оставалась, пухлощекий с кудряшкой не забыл, не простил, не отступился.

Почти сорок лет спустя вышла книга — смелые для того времени воспоминания человека, который сам не­мало пострадал от лысенковщины, храбро боролся с нею.

Читая книгу, я наткнулся на строки о Зубре. Автор сурово осуждает его как невозвращенца. Это было не­ожиданно. Я знал про их закадычную дружбу... Как только мне представился случай встретиться с авто­ром, я заговорил о Зубре, которого уже не было в живых.

—  За Что вы его так? — спросил  я. — Разве он мог в то время вернуться?

—  Почему же не мог?

— Вспомните, какой это был год. Он наморщил лоб, рассеянно вскинул на меня гла­за, затем лицо его затвердело.

—  А собственно, какая разница? Какой бы ни был год.-

—  Разница большая. Вы сами предложили бы ему вернуться в том, тридцать седьмом году? Написали бы ему письмо — возвращайся со всей семьей?

—  Вы поворачиваете вопрос в другую плоскость. — Это не ответ.

—- Знаете... не я его осудил.

—  Кому была бы польза от его гибели? А ведь он пропал бы. Это точно.

—  Я пишу о том, что он нарушил закон, — упрямо сказал он, и ничего   не    осталось на его ухоженном лице от недавней приветливости.

Я вспомнил, что он был среди тех, кто встречал Зубра в 1956 году в Москве на Казанском вокзале. Они обнимались и плакали от радости. Еще я вспом­нил, что у Зубра в Бухе над столом среди прочих пор­третов и фотографий висел портрет этого человека. Все годы висел, в гитлеровской Германии висел.

—  Вот видите... — Он вздохнул. — А он не   посчи­тался...

С чем не посчитался? С кем? Да с автором, с их старой дружбой. Оказывается, в одном выступлении автор этот покритиковал Н. К. Кольцова за его увле­чение евгеникой, вредное увлечение вредной наукой с расистским душком. За это на него накинулись уче­ники Кольцова. Защищали не принципы, а своего учи­теля. И Зубр к ним присоединился.

—  Вот оно, значит, в чем дело!

Я как мог выделил слово «значит», но он не обра­тил внимания. Он потряс кулачком.

— 'Как им не стыдно!

Он весь кипел, забыв, что никого из них не оста­лось на этой земле. Они ушли, оставив его с нераз­ряженной ненавистью. До чего ж все оказывалось просто: поссорились, вот он и написал такое про Зуб­ра— невозвращенец; со стороны же для тех, кто не знал подоплеки, все выглядело идейно, монументально. А подоплеки никто и не знал.

Решение Зубра не возвращаться — поступок или самосохранение? Можно ли требовать от человека са­моубийства? И если человек отказался шагнуть в про­пасть, то поступок ли это? Каждое время, наверное, имеет свое понятие поступка. В те времена нормаль­ным считалось подчиниться. И подчинялись. Безро­потно... Любому указанию.

Зубр не придавал значения своему непокорству и уж наверняка не задумывался о последствиях.

Вся его жизнь состояла из поступков, один посту­пок следовал за другим, но для него это были не по­ступки, а способ жить.