Озеро было синим, горы голубыми. По округлым холмам спускались темно-зеленые рати елей. Пики их блестели на солнце. Пустынные песчаные отмели тянулись вдоль берегов озера, уходя за пределы поселка. Коттеджи, здание лаборатории, склады, гара­жи составляли этот малый поселок, затерянный сре­ди уральских отрогов.

Первые недели Зубр посиживал на балконе, при­выкая к покою, тишине. Передвигался, опираясь на палку. По лестнице самолично подняться не мог. На второй этаж приставленный ему в помощь лейте­нант Шванев и подполковник Верещагин поднимали его под локотки.

—  Ногу  сам  поставить   мог,   а   подъемной  силы в ней нет, ни боже мой, — вспоминал он.

Врачи определили ему месяцы для поправки, но то ли природа Южного Урала как нельзя лучше пришлась его организму, то ли собственное нетерпе­ние, тоска по работе подгоняли — силы прибывали быстро. Голова пришла в порядок, заработала.

—  А ведь насчет головы известно: чем она боль­ше работает, тем лучше соображает.

По вечерам приходил начальник. Фамилия его была Уралец, Александр Константинович. С началь­ником повезло. В том смысле, что начальник был умница. Наверное, это самое полезное качество для начальника. Более всего Зубру нравилось, что Алек­сандр Константинович не стал влезать в ход работ, поправлять, указывать. Вместо этого он стал уяснять себе, что за штука такая Зубр, и, уяснив сие, дове­рился Зубру как специалисту.

Елизавета Николаевна    Сокурова    рассказывала:

—  Другие    администраторы    напускают на себя вид понимающих, слова всякие произносят, а Алек­сандр Константинович    не постеснялся     признаться, что  в  нашем деле  он  ничего  не  понимает  и   пола­гается на Николая Владимировича.   От   такого   при­знания мы его больше зауважали.

Спустя десятилетия многие люди вспоминали о порядочности А. К. Уральца, о его такте.

С обезоруживающей прямотой он попросил Зубра по возможности образовать его по части биологии, поскольку плошать неохота. Зубр обрадовался —• кому-то втолковывать свои идеи, просвещать — одно удовольствие.

—  ...А что, сахар со всех сторон сладок, я каж­дый день в его начальническом шикарном  кабинете у доски читал курс биологии, специальной генетики и радиобиологии. Самую суть выкладывал ему.  Он окончил какой-то экономический институт в Харько­ве из тех, что принято кончать для бумажки. Учили его, разумеется,' белиберде. Все лето по два часа в день слушал он мои лекции.  Общую тетрадь завел. По /субботам   мне   показывал   свои   записи,   просил поправить или вычеркнуть, где ерунда.

Времени на него Зубр не жалел. Казалось, чего стараться, в ученого-то его превращать поздно. Тем не менее Зубр упорно делал свое дело, знать не зная, как все это    окупится    сполна и неожиданно.

Произойдёт это позже. Пока что ему надо было организовывать лаборатории. Несколько лабораторий составляли его отдел — радиохимическая, физиче­ская, радиобиологии растений, радиобиологии живот­ных, радиологии, были еще мастерские. Писать заяв­ки на оборудование, приборы, строить стенды, вентиляцию, подводить всякие сети, устанавливать, рас­пределять, налаживать — сладостный, целебный по­ток дел, забот, проблем затягивал его все сильнее. Нужны были люди, специалисты, лаборанты. Он предложил пригласить своих свтрудников из Буха, людей, с которыми он сработался, которые остались в нашей зоне, поверив ему. Но где они? Что с ними? Прошло полтора года, как его увезли из Германии. Ни одной весточки, за это время не мог он подать о себе. Он не знал, что с Лелькой, Андреем, на воле ли они, не отправились ли в Западную Герма­нию, а то и за океан...

На самом деле Елена Александровна с сыном продолжали сидеть в Бухе. Иностранцы разъехались, некоторые из лаборантов подались на Запад. Она же никуда не двигалась в какой-то упрямой уве­ренности. Слала регулярно в Москву запросы о му­же, в Вену, в американскую зону — о Фоме. Друзья советовали ей уехать с Андреем в Геттин-ген, в Мюнхен, в Австрию, пока ее саму не аресто­вали. Ей ведь тоже могли предъявить обвинение в невозвращении. Немцы полагали, что надежд на ско­рое освобождение Зубра нет, во всяком случае в ближайшие десять лет, если вообще ему удастся вы­жить. На что она обрекает себя? Стоит ли ей сидеть здесь в качестве жены преступника? В СССР ее не зовут, не разрешают туда ехать — чего ей ждать? Ни на один из этих вопросов ответить она не могла, да и не задавалась ими. Она сидела непреклонно, как если бы он оставил ее на вокзале, а сам пошел за билетами. Вокруг нее пустело. Уехал Ка-Ге, то есть Циммер. За ним уехал Борн. Известно было, что они отбывали в Советский Союз. С ними заключали договоры на научную работу по специ­альности.

Когда они стали приезжать на Урал к Зубру, вот тут-то от них он узнал, что Лелька и Андрей сидят в Бухе и дожидаются его. И успокоился. То., есть он и раньше понимал, что Лелька не тронется с места, но теперь он знал, что они живы, здоровы.

Подбирали штат лабораторий, специалистов, до­зиметристов, радиологов, химиков, ботаников. Есте­ственно, Зубр больше знал немцев, тех, с кем при­ходилось сотрудничать все эти годы, но собирались и русские специалисты, которых удавалось разы­скать, что было в ту послевоенную пору куда как непросто. Когда молоденькая выпускница МГУ Лиза Сокурова приехала на объект, ее неприятно пора­зила немецкая речь, которая звучала в лаборато­риях, в коридорах...

Не мудрено, что она потянулась к Николаю Вла­димировичу. Если он говорил по-немецки, это все равно было по-русски. Он всех приглашал на свои лекции. Заставлял учиться радиобиологии, биологи­ческому действию разных излучений. Никакого серьезного опыта тогда не было ни у нас, ни у аме­риканцев. Набирались ума-разума опытным путем, искали средства защиты от радиоактивности, пробо­вали; не мудрено, что сами «мазались», «хватали дозы» — несмотря на все предосторожности, болели. Предостерегаться тоже надо было учиться.

Работы, которыми они занимались в Бухе — био­логическое действие ионизирующих излучений на жи­вые организмы, — вдруг, после атомных взрывов, обрели грозную необходимость.

Буховские немцы получили хорошие квартиры, им всем назначили большие оклады. Зубра тоже переселили в роскошную квартиру из трех комнат, с балконом. Потолки высокие, солнечно, натертый паркет блестит. Он отказывался — что ему делать одному в этих хоромах? Тогда А. К. Уралец осведо­мился: не желает ли он вызвать супругу? И место, оказывается, ей приготовлено —• научным сотрудни­ком лаборатории. Имеется на то разрешение Совета Министров (в те времена семейственность запреща­лась). Сына Андрея можно будет отдать в Сверд­ловский университет, пусть там заканчивает учебу. Андрей тогда учился на физфаке Берлинского  уни­верситета.

Итак, Уралец направил Елене Александровне официальное приглашение.

В. августе они прибыли, Лелька и Андрей. Все трое были теперь вместе. Война для них кончилась. Они рядом, и не где-нибудь, а на родине. Это все сошлось разом — конец разлуки, они обрели друг друга, они живы, здоровы, разворачивается интерес­ная, нужная всем людям работа, их работа, кото­рую они начинали еще в двадцатые годы, и условия превосходные по тем временам: кормежка хорошая, одевают, обувают — что еще надо? Они чувствовали себя счастливыми.

Несмотря на трудности нового дела, на оторван­ность от «большой жизни», работа шла с подъемом. Это было Дело, необходимость которого сознавали все вплоть до лаборанта, вплоть до подсобного ра­бочего, они нащупывали методы очистки вод рек, озер от радиоактивных примесей, изучали влияние радиозащитных веществ. Требовалось исследовать, найти способы, приемы, средства защиты живого, дать рекомендации._ Гуманная эта миссия вооду­шевляла самых разных людей, собранных на объекте.

Случались, конечно, трения и конфликты. Лиза Сокурова занималась облучением спор папоротника. Молодой специалист, она хотела уяснить себе смысл и значение своей работы. Спросила у своего руко­водителя доктора Менке. Подняв брови, он отве­тил слегка удивленно: «Для вас это не важно. Вы старший лаборант и должны выполнять мои указания. Чем мы занимаемся — пусть это вас не беспокоит».

Наверняка Менке был неплохим специалистом, может, следовало найти к нему подход, но ее, ком­сомолку, тогда, в 1949 году, захлестнула неприязнь. Да какое право они, немцы, имеют вести себя так высокомерно! Можно подумать, что не они работают у русских, а русские — у них. Не желала она боль­ше быть под немецким начальником. Она рванулась к Зубру, но тот ее довольно-таки холодно осадил: «Свои отношения выстраивайте сами».

Тем не менее, она стала посещать семинары Зуб­ра. Это он разрешил.

На семинарах Зубр .рассказывал про чудеса: ока­зывается, при слабых облучениях происходит стиму­ляция растений. Это противоречило открытому им же принципу попаданий. Поначалу он высмеивал своих сотрудников, бранил за нечистые опыты. Заставлял переделывать. Переделывали, и снова вместо угне­тения получалась стимуляция. Странно, недоумевал Зубр, ведь, исходя из радиационной биологии, та­кого не должно быть. Думали, обсуждали, ни до чего не могли договориться. Вновь и вновь получа­лась стимуляция, особенно у бобовых растений. И вдруг, как это бывает, счастливое вдруг, он понял, в чем тут дело, и все тоже ахнули, как просто. С этой минуты начался увлекательный цикл работ по стимуляции  растений слабыми дозами.

В МГУ Лиза Сокурова не встречалась с подоб­ными семинарами.

Зубр принимался решать задачу наравне со все­ми, он не пользовался никакими льготами. Ни пре­стиж, ни авторитет тут не могли помочь. Кто первый решит, тот и капрал! Вчерашние победы ничего не значили. Побеждать надо было сегодня. Каждый раз — сегодня.

В августе 1948 года состоялась известная сессия ВАСХНИЛ, в результате которой все противники Лысенко были разгромлены, заклеймены, охаяны, многим пришлось прекратить свои работы. Биологов, которые не разделяли его взглядов, отстраняли от преподавания, увольняли. До тимофеевской лабора­тории на Урале волна докатилась через год с лиш­ним. Вышел приказ — уничтожить дрозофил и что­бы никакого морганизма-менделизма в помине не было. Вот тут-то и сработало просветительское ста­рание Зубра.  Вызвал его Уралец и говорит:

—  Вы, Николай Владимирович, непривычны к на­шим   порядкам,   поэтому   к   вам   особый   разговор. Занимайтесь, как и занимались, своей генетикой, но смотрите, чтобы  ни в  каких отчетах и  планах,  ko^j торые вас, старых спецов, научили подписывать, ни­чего генетического или дрозофильского не значилось, ни-ни.

—  То есть жульничать?

— Ну зачем же... Которой рекой плыть, ту и во­ду пить.

Даже то немногое, что успел преподать Зубр, было достаточно А. К. Уральцу, чтобы самостоятель­но разобраться в нелепостях учения Лысенко. Он сумел отделить генетику от лысенковщины, оценить истинную науку и принять решение довольно риско­ванное в тех условиях, и для его положения в осо­бенности.

—  Наворочали мы множество дрозофильных опы­тов,  —  рассказывал  Зубр.  —  Публиковать    ничего было  нельзя.  Американцы со своих  атомных объек­тов публиковали, а мы ни черта не публиковали, мы первые, до американцев изучили комплексообразоватНа семинарах Зубр рассказывал про чудеса: ока­зывается, при слабых облучениях происходит стиму­ляция растений. Это противоречило открытому им же принципу попаданий. Поначалу он высмеивал своих сотрудников, бранил за нечистые опыты. Заставлял переделывать. Переделывали, и снова вместо угне­тения получалась стимуляция. Странно, недоумевал Зубр, ведь, исходя из радиационной биологии, та­кого не должно быть. Думали, обсуждали, ни до чего не могли договориться. Вновь и вновь получа­лась стимуляция, особенно у бобовых растений. И вдруг, как это бывает, счастливое вдруг, он понял, в чем тут дело, и все тоже ахнули, как просто. С этой минуты начался увлекательный цикл работ по стимуляции  растений слабыми дозами.

В МГУ Лиза Сокурова не встречалась с подоб­ными семинарами.

Зубр принимался решать задачу наравне со все­ми, он не пользовался никакими льготами. Ни пре­стиж, ни авторитет тут не могли помочь. Кто первый решит, тот и капрал! Вчерашние победы ничего не значили. Побеждать надо было сегодня. Каждый раз — сегодня.

В августе 1948 года состоялась известная сессия ВАСХНИЛ, в результате которой все противники Лысенко были разгромлены, заклеймены, охаяны, многим пришлось прекратить свои работы. Биологов, которые не разделяли его взглядов, отстраняли от преподавания, увольняли. До тимофеевской лабора­тории на Урале волна докатилась через год с лиш­ним. Вышел приказ — уничтожить дрозофил и что­бы никакого морганизма-менделизма в помине не было. Вот тут-то и сработало просветительское ста­рание Зубра.  Вызвал его Уралец и говорит:

—  Вы, Николай Владимирович, непривычны к на­шим   порядкам,   поэтому   к   вам   особый   разговор. Занимайтесь, как и занимались, своей генетикой, но смотрите, чтобы  ни в  каких отчетах и  планах,  ko^j торые вас, старых спецов, научили подписывать, ни­чего генетического или дрозофильского не значилось, ни-ни.

—  То есть жульничать?

— Ну зачем же... Которой рекой плыть, ту и во­ду пить.

Даже то немногое, что успел преподать Зубр, было достаточно А. К. Уральцу, чтобы самостоятель­но разобраться в нелепостях учения Лысенко. Он сумел отделить генетику от лысенковщины, оценить истинную науку и принять решение довольно риско­ванное в тех условиях, и для его положения в осо­бенности.

—  Наворочали мы множество дрозофильных опы­тов,  —  рассказывал  Зубр.  •—  Публиковать    ничего было  нельзя.  Американцы со своих  атомных объек­тов публиковали, а мы ни черта не публиковали, мы первые, до американцев изучили комплексообразова-тели для выведения радиоизотопов из организма че­ловека.   Кроме того,  мы  занимались    биологической очисткой  сточных  вод от  радиоизотопов.   По  однойели для выведения радиоизотопов из организма че­ловека.   Кроме того,  мы  занимались    биологической очисткой  сточных  вод от  радиоизотопов.   По  одной этой «водяной» теме были подготовлены десятки отчетов!

Все это время/Зубра как бы не существовало. Где находится, уцелел ли после войны, что с , ним сталось — никто из биологов не знал ни за грани­цей, ни у нас, — таковы были условия его работы в лаборатории. Как-то понадобились ему культуры дрозофил, еще до того, как Лелька привезла их из Берлина. В Москву в генетическую лабораторию Академии наук был направлен старший лейтенант Шванев — это было еще до августа 1948 года, поз­же нигде уже дрозофил достать было нельзя. Чтобы он знал, какие культуры брать, Зубр написал пере­чень, написал даже, из какой лаборатории, какие культуры привезти. Разумеется  не подписался, ни­каких инициалов. Но этого списка было достаточно для того, чтобы генетики Москвы поняли, кто сидит на Урале и работает. Узнали его почерк несколько человек, с которыми он переписывался, будучи в Германии.

Пошел, покатился слух — жив Колюша, жив!

По биологической защите удалось решить ряд проблем. Застревающие в организме радиоизотопы, попадающие от всяких загрязнений, удаляли, вводя комплексоны — вещества, которые связывали радио­активные изотопы.

К. Циммер, которого недаром Зубр считал луч­шим дозиметристом в мире, организовал великолеп­ную физическую лабораторию с мощным кобальто­вым гамма-излучателем в огромном колодце. С по­мощью Циммера удалась наладить сравнительную дозиметрию разных ионизирующих излучений, бла­годаря этому можно было заниматься, как следует радиационно-генетическими опытами с дрозофила­ми, с бактериями, на дрожжах, на растениях, изу­чать радиобиологическое действие разных доз. И Кач, и Борн, и Лихтин — словом, все немцы, уговоренные Зубром, приехавшие сюда, работали с душой, так, как работали у себя на родине.

Им жилось в этом заповеднике вольготно и даже весело. Они почти не замечали отъединенности от «большого мира», культурных центров и тому подоб­ного. Лаборатория на Урале была, пожалуй, един­ственным местом, защищенным от террора Лысенко, местом, где жила научная генетика. Зубру повезло. Неизвестно, каких бы глупостей он натворил, если б не Александр Константинович  Уралец.

 — А еще Завенягин, — прибавлял Зубр, всякий раз возвращаясь к этой фигуре, — он здорово тянул. Вокруг него собиралось много хороших людей и сравнительно малое количество сволочи. Вот этим он и был замечателен. Завенягин был не только умница, но прекрасный,  непосредственный    человек.

Вместе  с  талантищем   досталась   Зубру   от   при-    роды еще и везучесть.  Что это за штука такая,  не выяснено,  но в  науке  она  несомненно  присутствует. Существует она в двух видах: с положительным знаком и с отрицательным — как невезучесть. И то и другое — не случайность, а качество натуры. Я знал научного сотрудника, у которого все приборы лома­лись. У других работали, а у него,, горели и порти­лись. Причем' нельзя сказать, что из-за его неуклю­жести или неумения. Ничего подобного. Он мог под­крадываться к прибору прямо-таки на цыпочках, включать его со всей осторожностью, и тем не менее что-то там обязательно фукало, трескалось, заклини­вало. Другой невезучий как сядет в такси, так ава­рия, в купленной новенькой книге не хватит страниц, в столовой ему достанется пюре с обгорелой спич­кой... Спугнуть невезучесть трудно, борьба с ней бессмысленна, как борьба с отсутствием музыкаль­ного слуха. Если невезучесть сочетается с талантом, она самым бессовестным образом обкрадывает не­счастного. Два-три года работы — и вот уж добыты интересные результаты, найдена наконец закономер­ность, и пожалуйста — в последнем номере журнала публикуется работа какого-нибудь новозеландца, ашхабадца, марокканца с твоим открытием! Из-под носа вытащат, на ноздрю, но обойдут.

А когда с талантом соединяется везучесть, то это пир природы! Я даже подозреваю, что везучесть одно из свойств больших талантов, иногда она мо­жет поднять их почти до гениев. ,

Часто везучие суеверно твердят, что везет тому, кто трудится, что удача любит терпеливых и тому подобное. Так, да не так. У везучего и нескладно, да ладно, у него, как говорят, и петух несется. Рот распахнет — удача туда и прыгнет.

Везучесть сопровождала Зубра всегда, и никакие обстоятельства  не  могли  их  разлучить.

Казалось бы, вот после лагеря заточили его в ссылку, в глушь, изолировали от академической, ин­ститутской ученой среды, а что получилось? После сессии ВАСХНИЛ Лысенко и его сторонники громят генетику, крупнейших ученых-биологов, которые не желают отрекаться от генетики,  лишают лаборато­рий, кафедр, а в это время Зубр в своем никому неведомом 'заповеднике преспокойно продолжает ге­нетические работы на дрозофилах. Само слово «дрозо­фила» звучало в те годы как криминал. Дрозофильщики чуть ли не. вредители, фашисты — что-то в этом роде, страшное, враждебное советской жизни. В «Огоньке» печатают статью «Мухолюбы — чело­веконенавистники». Дрозофила была как бы объяв­лена вне закона. Антилысенковцы изображались в ку-клукс-клановскИх халатах. Если бы Зубр вернулся в те годы в Москву, то по неудержимой пылкости характера он, конечно, ввязался бы в борьбу, и кон­чилось бы это для него непоправимо плохо, как для некоторых других ученых... Судьба же упрятала его в такое место, где он мог оставаться самим собой — самое, пожалуй, непременное условие его существо­вания. В этом смысле везло ему всегда. Обстоятель­ства как бы отступали перед его натурой.

Повезло и в науке. Ему удалось продвинуться в новом направлении. Изучали пути радиоизотопов в растениях, в организмах животных, затем в природ­ных зоо- и биогеоценозах, как водных, так и наземных. Вот загрязнена река, туда пущены радиоизото­пы. Как они распределяются по растениям, по поч­вам, как они мигрируют? Изучали, как зависит смертность тех или иных организмов от действия различных доз ионизирующих излучений.

Приходилось иметь дело с радиоизотопами, у ко­торых период распада несколько часов («Пока их получишь, пройдя по всем секретным учреждениям, пшик остается, они уже распались!»)

Елена Александровна сделала работу по опреде­лению коэффициента накопления разных изотопов у пресноводных животных и пресноводных растений, всего у семидесяти пяти видов.

Везение заключалось и в том, что заниматься выпало ему самой жгучей, самой наинужнейшей на многие годы проблемой. Во всем мире развернулись работы с радиоактивными веществами. Создавали атомную бомбу, атомные реакторы, атомные станции. Защита, среды, защита живых организмов, защита человека — все это вставало перед.наукой впервые Надо было обеспечить безопасность работ, безопас­ную технологию. Молодая атомная техника и про­мышленность ставили много проблем. Даже ученые-физики не представляли себе толком нужных мер за­щиты при пользовании радиоактивными веществами. Про л младший персонал и говорить нечего. У Е. Н. Сокуровой работала препаратором пожилая женщина. Прежде чем дать мыть чашки из-под ра­диоактивных веществ, Елизавета Николаевна по­дробно инструктировала ее: нужно надеть двойные перчатки, потом обмыть их, проверить на счетчике и так далее. Смотрит однажды, а она моет чашки го­лыми руками. «Что вы делаете!» — «А я, — отвечает она, —- уже мыла так, без перчаток, и ничего мне не стало, так что зря ты кричишь».

Да что препараторы, все «мазались». Муж Соку­ровой, сам дозиметрист, облучился, и Николай Вла­димирович «замазался», сын Андрей тоже. Трудно было остаться чистеньким в работе с этой плохо изученной штукой.

Но, схватывая свои дозы, облучаясь,   они   выра­батывали   средства   защиты,   средства   очистки,   пре­делы,  нормы,  технику  безопасной  работы  для  сле­дующих поколений. То был передний край биологии тех лет, разведка боем, которую она вела.