В 1925 году Оскар Фогт попросил у наркома здравоохранения Н. А. Семашко порекомендовать ему молодого русского генетика для берлинского   ин­ститута,  для  нового  отдела  генетики   и  биофизики.

Профессор Фогт был директором Берлинского института мозга. Его приглашали в Москву на кон­сультации, когда заболел В. И. Ленин. После смер­ти Ленина, в  1924 году, Советское правительство попросило его участвовать в изучении мозга В. И. Ленина и помочь, в организации Института мозга в России.

Семашко посоветовался с Кольцовым. Подумав, Кольцов предложил кандидатуру Колюши.

—    Что   за   Тимофеев? — спросил     нарком. — Не тот ли это молодец-тать, что с дубинкой напал на меня?

—  Тот самый', — подтвердил Кольцов.

—   М-да. — Семашко выразительно почесал затылок. — Разбойника  с  большой дороги рекомендуете?

—  Настоятельно рекомендую. Семашко расхохотался и велел пригласить к себе этого Колюшу.

Прежде чем произойдет их свидание, надо пояс нить, откуда Семашко знал Колюшу и почему чесал  затылок.

Год тому назад Кольцов уговорил наркома посетить обе кольцовские биостанции.  Одну в Анникове, где  работали сотрудники А. С. Серебряковского,  другую по соседству, у Звенигорода, где работал Колюша с друзьями.

Станция Серебровского, старшего ученика Кольцова, была известная генетическая станция, где  изучали не курах генетику популяции, Имелись уже  хорошие результаты, полезные Наркомзему.

Вторая, звенигородская, была как бы малопристижной, потому что там занимались какими-то мухами, что всем посторонним казалось абсолютной  ерундовиной. Когда друг-приятель Колюши, Реформатский, организовал охоту и в последний момент Колюша отказался ехать, ссылаясь на мух, за   которыми надо присматривать, его подняли на смех. Мухи, подумаешь, ценный материал! Глупо из-за каких-то мух упускать праздники, прелесть жизни. Он не мог объяснить, по крайней мере тогда еще не мог  объяснить, что через тех ничтожных мушек открываются неведомые никому процессы  развития жизни. Двукрылые мушки на много лет стали источником  его восторгов, разочарований, его славы, его неприятностей...

Мушка называлась дрозофила. Трехмиллиметровая мушка с тигровым брюшком. Если бы я писал  научно-популярную книгу, я бы прежде всего  воспел  дрозофилу, сочинил бы нечто вроде оды этому насекомому, верному помощнику тысяч  генетиков начиная с 1909 года. Оду за ее откровенность. Или за  ее болтливость. Болтливый объект, который хорош тем, что так плохо хранит тайны природы. Трудно  оценить, какую большую службу сослужила дрозофила науке. Если сочли возможным поставить  памятник павловской собаке, то следовало бы  увековечить и нашу благодарность моргновской мухе : дрозофиле, гонимой, ненавидимой врагами генетики, осмеянной, спасаемой в подполье...

Один   из   учеников  Зубра  записал речь учителя  во славу дрозофилы:

—   Незаменимый   объект!   Быстро размножается.  Потомство   большое.   Наследственные признаки четкие. Мутацию не спутать с нормальной. Глаза красные,  глаза  белые.  Во всех серьезных лабораториях  мира, работают на дрозофиле. Невежды любят говорить о том, что дрозофила  не имеет хозяйственного значения.  Но  никто и  не  пытается вывести породу жирномолочных  дрозофил.  Они  нужны, чтобы  изучать законы наследственности. Законы эти одинаковы для мухи и для слона. На слонах получите тот  же результат. Только поколение мух растет за две недели.  Вместо того,  чтобы  из  мухи делать слона,  мы из слона делаем муху!

В  России  работать с дрозофилой стали  недавно,

никакого авторитета мушка эта и труды над ней не завоевали.  К слову сказать,  мушке  этой  долго еще доставалось и  в сороковых годах и даже в  пятидесятых.  Ею стыдили, она  была  примером оторванной от   практики,  

ненужной   науки,   иметь    дело    с   ней считалось опасным — преступная муха!

Итак,  проведали  на  звенигородской  станции, что  нарком едет и сперва  посетит станцию    в  Аникове. Пригорюнились. Потому что живо представили себе, какой там, на благоустроенной станции, зададут пир,

 выставят   своих   кур,   спиртику.   Может  получиться, что  потом  нарком  и  не  успеет  поехать  на  звенигродскую, а если и  поедет, так торопиться не будет. Что делать?  Колюша  предложил перехватить наркома.  Думали,  думали  и  решили  умыкнуть    наркома силой.

На   развилке.   Километрах  в  пяти, была  развилка: налево — в Аниково, направо  в звенигородскую.                      

Жили и одевались в то время на станции весьма натурально. Колюша, например, большой частью бсиком ходил.,  были у него  посконные    штаны  в  полоску, носил еще серенькую рубашку навыпуск, Филатов Дмитрий Петрович, Астауров Борис Львович - примерно в том же виде, только что в ботинках. Решено было  засесть в   кустах  у  развилки.   Вооружились дубинками. 

Тогда наркомы ездили запросто: до Кубинки Семашко ехал   поездом,  там  его  должны: были  встретить и на  коляске  везти  дальше.  Сопровождал  еговсегда помощник, толстый-претолстый доктор.

Трусит  по  дороге  тройка,  в   коляске — встречающие и нарком со своим-помощником.  И тут по всем правилам древнерусского   разбоя   выскакивают     из кустов молодцы с дубинками. Да еще заросшие, бородатые, потому что не тратили времени на  бритье.

— Стой!— и дубинками помахивают,

Помощник  Семашко   перепугался,  в  задний карман лезет, где у него пистолет лежит, никак достать не может.

Молодцы объявляют:

— Жизнь при вас останется, денег нам не надо, но поедете с нами, куда мы вас повезем:

 Повернули коней  на звенигородскую, кучера ссадили. Колюша  на  козлы, вожжи  в  руки,  остальные дубинками рядышком  бегут в пыли в виде эскорта.  Семашко быстро смекнул, в чем дело,    и очень ему это умыкание  понравилось.    С того  времени  и завязалось у них знакомство.

Историю похищения   наркома    Зубр   любил   рассказывать, но выглядела  она  у  него  как очередное озорство,   ничем   серьезным;   никакими   оправданиями он не нагружал ее. Это потом Николай Воронцов

докопался до  причин.   В   похищении   было  нечто  от предков. В крови у Зубра играло что-то разбойное, натура   была   сильнее   ученых   пристрастий,     натура  то и дело опрокидывала его планы. Ни с того ни с сего  он отмачивал   какой-то  очередной   номер.   Он, например, уговорил товарищей, похищать девиц аниковских. Умыкать к себе, на биостанцию для ухажи­вания за  ними,  танцев  и  игр,  поскольку  своих, барышень не хватало. Кончилось это плохо. Похитили одну девицу, сунули ее в мешок. Лежит она себе тихонько, удобно тащить — толстая, мягкая. Принес­ли, вытряхнули, а она не дышит! Оказывается, она в этом мешке в обморок скатилась. Лежит белая, глаза закрыты. Колюша с Астауровым перепугались. Хорошо, что их сотрудница Минна Савич не расте­рялась, привела ее в чувство, водой опрыскала, ус­покоила. После этого похищение дев прекратилось. Оля Чернова была тогда самой молоденькой сотруд­ницей на станции, но спустя шестьдесят лет она пом­нит все подробности той летней их жизни и слово в слово повторяет рассказы Зубра. Прирожденный верховод, он верховодство свое закрепил игрой, ко­торую ввел в моду в университете. Волейбола тогда не было, в футбол он уже отгонял в гимназии, ос­тались городки. С его азартом вскоре он стал чем­пионом. Впрочем, он не мог быть просто игроком. Он должен был стать чемпионом. В любом деле он добирался до вершины, иначе не стоило браться. В университетском дворе он устраивал сражения зоо­логов с химиками. У химиков главным городошни­ком был Несмеянов, у зоологов Колюша. На стан­ции играли дотемна. Клали белые бумажки к рю­хам.     

Он вспоминает, как на звенигородскую станцию к ним Кольцов привез Германа Мёллера, знамени­того американского генетика. А Мёллер привез им мушек дрозофил. После него у Четверикова появи­лись пробирки с агаром, мушки, всякие красногла­зые, мутации, кроссинговеры, и наконец образовался Дрозсоор. Знаменитый Дрозсоор!

Что такое Дрозсоор, никто из непосвященных долго не мог мне расшифровать. Нечто вроде семи­нара или кружка, где обсуждали работы с этой мушкой.    

Вначале было слово или вначале было дело? Вот перед чем всегда встаешь в тупик. Вот о чем спори­ли философы. И будут спорить и дальше. Потому что даже в том, что происходит на наших глазах, мы не всегда улавливаем, что же было вначале — слово или дело.

С чего начался Дрозсоор, творение Четверикова, столь любезное его сердцу, этот вопящий, кипящий ералаш, из которого один за другим, выходили, как тридцать три богатыря, зачинатели оригинальных направлений в генетике?

А начался он, судя по всему, из жажды обще­ния. Но так, чтобы общаться, не стесняясь никаки­ми- принятыми формами заседаний. Предлагать, об­суждать  без   оглядки   на   мыслимое  и   немыслимое...

Все же что-то этому предшествовало.

После окончания университета полагалось зани­маться наукой. Но университета, как известно, Зубр не кончал и госэкзаменов не сдавал. Не кончив уче­бы, он взялся за науку. Все это знали, и в универ­ситете знали, и этого было достаточно. Тогда, в пер­вой половине двадцатых годов, писчебумажная жизнь в  науку еще; не проникла.  Человек расценивался по делам, ученый — по работам, студент — по тому, как он понимает и на что способен. Рай­ское время, когда все ходили нагишом, не прикры­ваясь дипломами и званиями. Когда Колюша уез­жал за границу работать, его учитель Н. К. Коль­цов дал ему письмо, в котором удостоверял, кто он такой. Это заменяло все справки и мандаты. Глав­ное, что он его ученик и обучен.

И когда он, Колюша, помогал организовать в Москве Практический институт, у него тоже на это не были никаких особых бумаг, было желание на основе биологии создать нечто необходимое, практи­ческое.

Счастливая пора! Он вспоминал о ней с блажен­ной улыбкой: все враги, окружавшие Россию, раз­громлены,  и можно было заняться любимым делом.

Один из рассказов своих о тех годах он начал так: 

— Как хорошо ко мне господь бог относился! И, убедившись в этом, я занялся экспериментальной биологией.