Его учителем был знаменитый Николай Констан­тинович Кольцов, тот, кто разработал некоторые главнейшие принципиальные положения современной генетики, экспериментальной зоологии, тот, кто соз­дал, выдвинул, основал и так далее и тому подобное; список заслуг Кольцова велик и бесспорен. А у Кольцова был свой учитель — тоже выдающийся, зоолог, Михаил Александрович Мензбир, основа­тель русской орнитологии и зоогеографии, яркий пропагандист учения Дарвина. А у Мензбира были свои учителя, и главный из них — Николай Алексе­евич Северцов, который опять же основоположник экологии животных, науки, разработанной впервые им вместе с его учителем Карлом Францевичем Рулье. В истории он известен как «замечательный зоолог, выдающийся теоретик биологии, создатель первой русской школы зоологов-эволюционистов». По этой цепочке можно идти далеко, от колена к колену, от одного замечательного к другому не менее замечательному, ибо мы напали на счастливый случай. Не у каждого ученого есть столь знатная родословная. Научное генеалогическое древо Зубра раскидисто, велико и почетно. Оно не менее славно, чем его дворянское древо, — ветвистое древо биоло­гической школы, к которой Колюша принадлежал, обеспечило его хорошим происхождением и наследственностью, первоклассными традициями. Револю­ция не прервала, не нарушила научную родослов­ную. Профессора остались профессорами, карпы карпами, морской  рачок вел себя так же, как и при Романовых.        

Честно говоря, Колюша любил хвалиться свои­ми предками и по материнской линии и по отцов­ской. Но рассказы о них не выдерживали никакого сравнения с его рассказами о Кольцове и Мензби-ре, которого он застал ректором Московского университета..

Насчет Кольцова, что он был за человек, су­ществуют бесспорные, всеобщие определения: та­лантливый, чрезвычайно работоспособный, порядочнейший. Далее мнения расходятся. Для Колюши на­иболее существенным было то, что Кольцов — див­ный зоолог. Хороших зоологов мало. Хороших мате­матиков, физиков, химиков — этого добра хватает. А вот зоологи, да еще хорошие, наперечет, их нуж­но больше, как хороших людей, тем более, что, как правило, они действительно хорошие люди. По глу­бокому убеждению Колюши, зоологи отличаются от прочего образованного человечества тем, что они в среднем лучше.

Начинал Кольцов как сравнительный анатом. Первая его студенческая работа была о лягушке. А первая взрослая — о голове миноги. Так что он по своему происхождению, как и Зубр, — «мокрый» зоо­лог. Работа о голове миноги сразу стала классичес­кой. От многообразия морской фауны Кольцов пере­шел к форме животных — почему у животных такие формы, а не другие — и далее перешел к форме клеток.

Значение Кольцова выходит за пределы генети­ки. Школа Кольцова была шире, чем ее понимают. Это хорошо втолковал мне Г. Г. Винберг:

— Кольцов начал экспериментальную биологию, организовал институт, который так и назывался — экспериментальной биологии. Это сейчас кажется само собой разумеющимся,    а тогда,    в    девятьсот семнадцатом году, было в этом необычное, даже странное. Вся биология девятнадцатого века была описательной. Экспериментальное направление Коль­цова вызвало иронию у профессуры. Он начал с приложения к биологии физической химии. Клетку можно было изучать живой, помещать ее в разные среды итак далее. Много надежд породил такой новый подход.

Сам Винберг не прямой ученик Кольцова, скорее «внучатый племянник». Он — ученик Скадовского, который был учеником Кольцова. Но Кольцова он видел, знал и говорит о нем без восторженности, к которой я привык. Суховато-скрипучий голос его иногда оживляется смешком, не причастным к сло­вам. Что-то, видно, вспоминается помимо рассказа. Пока что он сообщает милые подробности о рисун­ках на доске, которые Кольцов делал цветными мел­ками с большим искусством.

—   Ученые тогда  за  науку  ничего  не  получали, жили   исключительно   преподаванием. — Георгий   Ге­оргиевич  собирается  вздохнуть  над  их  участью,   но вместо этого хмыкает. — Золотая пора науки... В на­чале   революции   Кольцова     в   чем-то     заподозрили, арестовали,   приговорили   к   расстрелу.   Вскоре  дело разъяснилось, его освободили. В первом номере тру­дов   Института   экспериментальной   биологии   он   по­местил научную статью о влиянии  психических, пе­реживаний  на  вес  человека.    Там  говорилось,   что тогда-то он  был  приговорен  к смерти    и  питался в это время так-то. Калорийность    была    такая-то, до­статочная, но похудел он на столько-то. В ожидании расстрела провел исследование.  Внешность? Эффект­ная.   Толстовка,   большой  бант,  элегантность. — Вин­берг делает  паузу и  так же скрипуче-суховато про­должает: — Как кот в «Синей птице» Метерлинка.— И, не меняя интонации: — Белые усы, всегда хмуро-хорошее настроение. Либерал, да такой, что не уме­щался в среду московской профессуры.

Сравнение с котом из «Синей птицы» вряд ли чисто внешнее. Георгий Георгиевич Винберг — круп­нейший наш гидробиолог, членкор Академии наук, имеет репутацию человека, зря словами не кидаю­щегося.

—  Уж очень он примитивно понимал клетку. Ув­лекался   часто   несерьезными     вещами.     Например, омоложением.   А  то   напечатает  статью    «О   мысля­щих лошадях».

Для Георгия Георгиевича это вещи непроститель­ные. Отсюда и «кот». Но тут же я убеждаюсь, что за  этим   мнением  есть  следующее,  несколько  иное.

Он вспоминает жену Кольцова. Начинает нас­мешливо, снисходительно:

—   Истеричная   барынька,   неумная,      капризная, обожала   изъясняться  насчет своей  любви  к    мужу до гроба, заявляла, что не переживет его. Над этим смеялись. Когда Кольцов умер, — а умер он внезап­но, будучи  в Ленинграде, — к ней помчался сотруд­ник.  На  всякий  случай,  мало    ли  что.    Нашел    ее столь  апатичной, что успокоился  и вскоре удалился по  похоронным  делам.   Когда  вернулся,    застал  ее мертвой.

Голос его  все  так же сух, скрипуч. Но это для меня уже не важно.

Стоит   понять   его   манеру   рассказа,  напускную ироничность,  как  и  он  сам   и  жена Кольцова  оказывается    другим.    Трагедия    любви  меняет все превратные, поверхностные  суждения  об этой женщине. Истеричность ее видится иначе в те все более  грозные  для   Кольцова   годы.   Каким надо быть человеком, чтобы внушить такую любовь, и какое чистое   и   прекрасное   сердце   надо  было  иметь, чтобы так  любить.   Кольцова   затравили,  и она знала, что  ничего  не  сможет  сделать  для  его  памяти, поэтому отравилась.  Она, Мария  Кольцова была достойна  своего мужа.

Владимиру Яковлевичу Александрову историческое выступление Кольцова в 1928 году запомнилось импозантным видом докладчика — вельветовый костюм, высокие сапоги и то, как он учил говорить не  хромозома, а хромосома. Главного, что было тогда  в докладе — рассуждения о матрицах, Александров не воспринял. Хоть был молод, пылок ко всему новому.

— ...И,  похоже,  никто  не  воспринял, размышляет  он. — Ничего   удивительного.   Рановато. В науке  механизм   сопротивления   новому  естественен. Его  только следует регулировать, чтобы он не  тормозил движения.  То есть трения должно быть достаточно,  чтобы не пробуксовывало. Прошло время, понадобились матрицы,  и они  появились. Тогда вспомнили о кольцовском   докладе.   Бывает   пообиднее, В тысяча  девятьсот пятидесятом  году  праздновали iпоучительную дату—пятидесятилетие законов Менделя,  которые открыли  повторно в девятисотом  и что замечательно:  трое ученых независимо, друг от  друга   одновременно   открыли   их!   Это  спустя  тридцать с лишним  лет  после Менделя.  С девятисотого года и началось бурное развитие генетики.

Так оно и происходит: если упреждение слишком  большое, открытие летит мимо цели.

Каждый   из   учеников   Кольцова   выбирает в его  работах свои любимые идеи, каждый лепит свой  образ,  создает   свой   портрет.-    Если   их    накладывать  друг на друга,  изображение не станет правдоподобнее,  случайные  черты   не   сотрутся.    Облик затуманится, живое исчезнет. Примерно то же caмое  происходит ныне  и  с Зубром.  Слушая его учеников уже  не  разберешь,  каким  он  был  на самом делеЖ один считает его  дальновидным,   другой — наивным  третий — скрытным.    Один — идеалистом,   другой  материалистом.   Некоторые   утверждают,   что он был верующим, вторые — что он только в последние годы стал размышлять о боге, третьи доказывали, что он всегда был атеистом. Обычная история.

А вот в отношении Колюши к своему никто не сомневается, в этом никаких разночтений.  Когда люди уходят, образы их двоятся, yуплывают из фокуса, ясными остаются лишь отношения между  людьми. Вот где, оказывается, остается наиболее  прочный след.

Разумеется,  кроме Кольцова у Мензбира другие  ученики.   У  Кольцова  кроме Мензбира и другие учителя. Но сколько бы ни было учителей, есть Учитель, и среди лучших учеников есть люби­мый Ученик.

Таким Учителем Колюши был Кольцов, таким Учеником Кольцова был Колюша. Сам Кольцов, когда был Учеником, был тоже вроде Колюши —   от­чаянным парнем с крайне левыми радикальными взглядами. И на этой почве у него произошло круп­ное столкновение с Михаилом Александровичем Мензбиром. В двадцатые годы столкновение это час­то обсуждалось следующими поколениями учеников и учителей, и давнее происшествие, доисторических, можно сказать, времен, произвело серьезное впечат­ление на Зубра.

Дело в том, что Кольцов, связанный с либераль­ными кружками, хранил в лаборатории революци­онную литературу. Были годы реакции, и Мензбир, узнав об этом, накричал на Кольцова. Тот не внял. Тогда Мензбир попросту отнял у Кольцова лабора­торную комнату и строго предупредил: «Коли ты   по­лучил возможность заниматься наукой, то не отвле­кайся». Об этом конфликте вспоминали по-разному,  по-разному его расценивали, но Кольцов двадцатых годов бурчал сквозь толстые висячие усы, что моло­дой доцент Кольцов был глуп, мог подвести ни в чем не повинных сотрудников лаборатории, устроил чуть ли не склад неположенной литературы, в конце концов «правильно меня Михаил Александрович с моими брошюрками вытурил». А Мензбир объяснял, растягивая слова, кивая седенькой головкой: «... опас­ный возраст, ибо, изволят думать, что политические экивоки наиважнейшее занятие, нет понятия о том, что полезнее нормальная научная работа. Подвер­гать опасности лабораторию, с таким трудом соз­данную, нет уж, увольте, я не мог. Ни за какие ков­рижки. Слава богу, Николай Константинович ныне понимает сие, достиг».

Красноармейское прошлое Колюши спорило с такими доводами. Он знал, как дорога и нужна бы­вает правда, заключенная в этих брошюрках, одна­ко его смущало, что Кольцов соглашался с Мензби­ром, подтверждал с высоты прожитого незыблемое преимущество науки перед суетой политических страстей, перед брошюрками, где вместо истины агитация, сегодня одно, завтра другое. Его уважае­мые учителя не стеснялись так говорить, хотя еще полыхали митинги, шел дождь брошюр, плакатов, все было насыщено политикой, призывами, каза­лось, ими одними можно повернуть, русскую махину к новой жизни. Но старики стояли на своем. Рано или поздно, считали они, приходит понимание: един­ственно стоящая цель — служение науке, она не "об­манет, не разочарует. Наука, лабораторная работа, познание тайн природы — это было красиво, ясно и ограждало от прочих обязанностей. А если рано или поздно, то лучше  рано,  не теряя свежих сил.

Не  будем,  однако,   упрекать   этих   людей,     было бы  слишком  примитивно   считать    их    фанатиками, одержимыми  наукой.   Слово   «одержимость»     к   ним не подходит. Они служили  науке  преданно и  влюблено, но  и  для  них  многое    оставалось    превыше науки, например правила чести и порядочности. В 1911 году во время событий в Московском универ­ситете тот же М. А. Мензбир в знак протеста про­тив действий царского правительства ушел с поста проректора университета и покинул кафедру, кото­рой он заведовал. Вместе с ним подали в отставку многие профессора — К. А. Тимирязев, П. Н. Лебе­дев, В. И. Вернадский, С. А. Чаплыгин, Н. Д. Зе­линский.

Пригласили Н. К. Кольцова, предложили ему занять кафедру Мензбира. О чем еще может меч­тать молодой доцент? Кольцов отказался без вся­ких колебаний. Оскорбился, что его могли счесть готовым на подобную непристойность. Стали искать другого кандидата. Предложили работавшему в Киевском университете Северцову Алексею Нико­лаевичу. Тот согласился. Приехал из Киева и занял кафедру своего учителя. Щекотливость ситуации заключалась в том, что Алексей Николаевич Северцов был сыном Николая Алексеевича Северцова — знаменитого учителя М. А. Мензбира. Память свое­го учителя Мензбир высоко чтил. У отца была ре­путация честнейшего, всеми уважаемого человека. Рассказывали анекдоты о его рассеянности, но. лю­били его и гордились его заслугами. И вдруг такое с его сыном! Огорчило это всех чрезвычайно, но простить не могли, за этот поступок его осудили единодушно. Приговор общественного мнения был страшнее судебного. Не обжаловать. Не откупить­ся, не отмахнуться. Общественное мнение судило по неписаным законам порядочности. По этим законам поступок младшего Северцова был сочтен непоря­дочным, и что бы потом Северцов ни делал, как ни старался организовать лабораторию, создать боль­шую школу морфологов, его сторонились. Он напи­сал хорошие монографии, разработал теорию появ­ления новых признаков, их изменения, словом, об­рел немало заслуг, тем не менее та история долго тянулась за ним, не покидая его, как тень. Общественное мнение в те годы было нетерпимо к прислу­живанию перед властью, подозрительно относилось к правительственным наградам, беспощадно судило за ложь, за подделку данных... Поступок Кольцова был нормой, поступок А. Н. Северцова был нарушением нормы. Старшие ученики Мензбира — Сушкин, Коль­цов — и те, кто помоложе, с годами смягчились и, видя, как тяжело Северцов переживает всеобщее от­чуждение, сказали ему: так, мол, и так, Алексей Ни­колаевич, надо вам идти просить прощения у Мен­збира, иначе ничего не получится. Северцов пробо­вал было ерепениться, но виноват так виноват, при­знание не унижает. В конце концов он так и сде­лал— пришел к Мензбиру, посыпав голову пеплом, покаялся.