Имя Сергея Николаевича Варшавского в наших розысках всплывало несколько раз, найти его было непросто, еще труднее было добиться от него ответа.

Выяснилось, что жил он в Саратове, работал там по своей специальности зоолога в институте. Несмотря на энергичную помощь Коли Воронцова, Сергей Ни­колаевич долго отмалчивался. Видимо, по тем же со­ображениям, что и Гребенщиков. Наконец я уговорил его написать мне хотя бы вкратце о том, как он попал в Бух. Вот его воспоминания:

«Bcтpeчa с Николаем Владимировичем произошла в конце 1944 года, после того как мы, моя жена Клав­дия Тихоновна, Иван Иванович Лукьянченко и я, пережив очередную бомбежку, бежали с фабрики. Ра­ботали мы там в качестве остарбайтеров, после того как нас вывезли из Ростова-на-Дону в Германию.

На фабрике уже давно ходили слухи о том, что в одном из пригородов Берлина, в Бухе, живет русский профессор, который помигает советским и другим иностранным рабочим, вывезенным насильственно в  Германию».

Строки эти были для меня чрезвычайно важны.  В 1942 году Гребенщикову тоже посоветовали обратиться к некоему русскому профессору, который  помогает иностранным людям. Следовательно, и 1944 годах в Берлине циркулировала устойчивая молва о русском профессоре-вызволителе. Потом  Гребенщиков в одном из писем ко мне уточнил, как это произошло. Оказалось, что он прослышал о  Тимофеевена толчке, который крутился на Александерплац. Там  был своеобразный рынок новостей, сведений и среди  прочих слух шел и о русском ученом.

«Бежав с фабрики, — продолжал Сергей Николаевич Варшавский, — мы решили попытаться найти этого профессора и тоже просить о помощи, у нас не было никакого иного выхода. Берлин в это время  подвергался                       систематическим, почти ежедневным налетам англо-американской  авиации,   не только по ночам (как это было в 1943 году), но и днем. Пройдя несколько километров по разрушенному и пылающемуму городу, мы попали в Бух. Этот поселок поразил нас своей целостью, союзники его почему-то  не трогали.

Институт, где, нам сказали, размещалась лаборатория профессора, занимал  многоэтажное  здание в  большом парке. Иван Иванович и я остались ждать в  парке, а Клавдия Тихоновна отправилась искать  Николая Владимировича, чтобы    узнать о возможности устройства  нашей судьбы.    Через    некоторое время  Клавдия Тихоновна вернулась и радостно сообщила, что Тимофеев ждет нас всех.

После встречи и знакомства Тимофеев с:казал, знает нас по научным работам и постарается нас устроить. Походив немного по своему кабинету,  небольшой рабочей комнате, кажется, угловой, НВ предложил мне подумать о возможности работать у него в питомнике экспериментальных животных, сказав, что, к большому сожалению, другой должности в лаборатории у него пока нет. Я, не раздумывая, конечно, согласился. Потом НВ просил Клавдию Тихоновну извинить его  за то, что из-за отсутствия мест он не может принять  и ее, но обещал достать продовольственную карточку ей как члену семьи. Тут же написал записку своему  знакомому, старому русскому врачу А. И. Соколову, с просьбой устроить И. И. Лукьянченко на работу в  соседнюю больницу тут же, в Бухе. Мне НВ  сразу выдал справку о том, что я являюсь сотрудником  лаборатории, продиктовал текст девушке, сидевший за машинкой в соседней комнате. Справка  была  оформлена в течение нескольких минут.

Наша судьба была решена. Мы не знали, как  благодарить НВ. Он же, быстро ходя по комнате и улыбнувшись, сказал, что ничего особенного не  сделал, что это его долг — помочь в страшное время, Насколько мы узнали потом, НВ так спас (во вполне конкретном смысле) несколько десятков (и наверняка более) иностранцев, прежде всего советских, русеет

Впечатление от знакомства и общения с НВ. Было  самое поразительное. Никак не укладывалось в голове, что в самом центре Германии, в столице смертель­ного врага, может. жить и активно действовать, рискуя все время жизнью, человек, который не только был русским патриотом, но и открыто этим гордился. Стены кабинета НВ были увешаны портретами рус­ских ученых — естествоиспытателей и биологов от М. В. Ломоносова до Н. А. Северцова, М. А. Мензби-ра, Н. К. Кольцова, С. С. Четверикова и С. И. Огне­ва».

«Мой иконостас»— так это называл Зубр. Действительно, как это могло быть? И ведь это не в 1944 году началось и даже не в 1943-м и происхо­дило на глазах у всех. Не мудрено, что в местное гес­тапо шли доносы. Как же это могло происходить и продолжаться?

С этим вопросом я, будучи в Берлине, обратился к Роберту Ромпе, известному немецкому физику, свя­занному в те годы По работе с Кайзер-Вильгельм-Ин­ститутом, в который входила лаборатория Зубра, и жившему одно время в Бухе. С Николаем Владими­ровичем у них сделано было несколько совместных ис­следований.

Это так говорится — обратился. Встречи с Р. Ром­пе я' добивался неделю. С ним повторилась та же история, что с Гребенщиковым. Они все опасались, что их свидетельства используют против Зубра, что они могут чем-то повредить его памяти.

Я встретился с Ромпе в его Институте электронной физики. Он мне сказал:

— Тима не трогали потому, что слава его к тому времени была настолько велика, что это было просто невозможно. Так же как не трогали Макса Планка и Макса фон Лауэ, великих немецких физиков, извест­ных своими антифашистскими взглядами. Тим имел уже Кистяковскую медаль и считался самым извест­ным генетиком. Добавьте сюда» и то, что авторитет Кайзер-Вильгельм-Института стоял так высоко, что покушаться на него возбранялось.

Затем Ромпе вспомнил, как Тим поил водкой нуж­ных людей, когда надо было, чтобы на еврея изгото­вили справку о полуеврейском происхождении, потому что полуевреям уже разрешалось работать на некото­рых должностях.

Ромпе хорошо говорил по-русски. Он был из пе­тербургских немцев. Ему ко времени нашей встречи было около восьмидесяти лет. Он руководил институ­том и, судя по всему, работал много. Мы сидели с ним в его директорском кабинете. Ромпе был тоненький, ' хрупкий, смуглый, напоминал засушенный цветок.

Судя по кое-каким фактам и по некоторым замеча­ниям, оброненным в свое время Зубром, Роберт Ром­пе был связан с антифашистским подпольем. Во вре­мя войны он возглавлял лабораторию фирмы ОСРАМ, известной своими лампами накаливания. За­нимался он физикой плазмы, физикой твердого тела... По-видимому, в те годы он много пережил. Жаль, что я не сумел упросить его рассказать о собственной его подпольной деятельности. Знаю лишь, что она была активной и после войны он возглавил руководство высшими школами и научными учреждениями ГДР. — ...Организовать  помощь  советским  военнопленным

было, конечно, трудно. Они помирали с голо­ду... — Ромпе, вдруг что-то вспомнив, перескочил: — Тим отличался огромным, мужеством... Я у него жил два месяца. Это было уже в сорок пятом году... — Он опять замолкает.- Чувствуется, что сейчас он вспо­минает куда больше, чем рассказывает, не в пример другим вспоминающим. Он из тех старых людей, ко­торые не любят рассказывать лишнее, тем более о себе. Как назло, мне попался такой редкий случай.

Что означает фраза о мужестве? Я возвращаю его к ней.

— Ах, это... Ну вот, например: один человек прибе­жал к Тиму зимой сорок пятого из тюрьмы, она сгоре­ла под Дрезденом. Был он явно не арийского проис­хождения. Тим его спрятал. Не побоялся.

Похоже, что Зубр и впрямь никого не боялся, ни наших, ни ихних. Ни до, ни после победы. Но прежде мне необходимо закончить с перечнем спасенных им людей.

После всех расспросов, собранных документов, свидетельств удалось установить, что среди спасенных были французы братья Пьер и Шарль Перу, Шарль был офицер французской армии, блестящий физик. Были грек Канелис, китаец Ма Сун-юн, голландец Бауман, затем были русские супруги Паншины, Алек­сандр Сергеевич Кач, полунемец-полурусский, жена его была еврейка, вот ее особенно трудно было спасать. А. С. Кач впоследствии стал директором ин­ститута в Карлсруэ. Был француз Машен — слесарь-механик, еще один француз, рабочий, фамилии его узнать не удалось. Были полунемцы-полуевреи Петер Вельт и лаборантка Негнер. Выяснилась фамилия то­го человека, который бежал из дрезденской тюрьмы, — Лютц Розенкеттер. Это не считая тех, о ком я расска­зывал раньше. Кроме того, в лаборатории, естественно, продолжал работать прежний штат немцев, научных сотрудников, лаборантов, среди которых неизменные физик Карл  Гюнтер Циммер и физико-химик Борн.

Поскольку штаты лаборатории были заполнены, больше брать людей было нельзя, Зубр договорился об организации в других институтах как бы дочер­них лабораторий. Так, в концерн «Ауэргезелыиафт» он отправил Игоря Борисовича Паншина.

«НВ отправил меня к РиЛю с официальной анке­той по оформлению на работу. Риль принял меня в своем большом и мрачном кабинете в одном из кор­пусов исследовательского центра Ауэр. Был сдержан и официален, разговор был краток — о том, что нам с НВ следует организовать тут, у него, лабораторию. Вероятно, эта первоначальная идея имела какой-то ненаучно-производственный смысл (раз­рядка моя.—Д. Г.), обдуманный НВ с Рилем, так как потом вскоре она была отменена и мое и Сашки (жена Паншина Александра Николаевна. — Д. Г.) рабочее место было рядом с кабинетом НВ, в боль­шой комнате, где было и рабочее место НВ и Елены Александровны».

Это из письма Игоря Борисовича Паншина. Он предельно обстоятельно, с добросовестностью влюб­ленного в Зубра человека написал мне из Норильска несколько  больших  писем.  События тех  лет он  восстанавливает с подробностями    и со своими догад­ками.

«В первый месяц моего пребывания в Берлине НВ решил устроить некоторую  проверочную  акцию...»

Возможно, что Зубр тогда сомневался в Паншине, на то были основания, но возможно и другое — хо­тел доказать окружающим, что взятый им из военно­пленных человек действительно специалист, а не са­мозванец.

«...Он предложил мне сделать доклад о моих уже опубликованных работах в присутствии сотрудников института. Народу было мало, но были какие-то мне не знакомые лица (фюрер местной организации Гирнт и другие). Докладывал я по-немецки, помогло прошлое чтение работ НВ на немецком языке. Я ска­зал о том, какую работу хотел бы поставить в лабо­ратории. Доклад прошел успешно. Мои планы были одобрены. НВ и Циммер многозначительно кивали: «Да, это сейчас очень важно», хотя обоим было ясно, что важно это сейчас только для ученых».

«...У меня с Ромпе началось научное сотрудниче­ство по применению разработанного мной метода микрофотографии в длинноволновом ультрафиолете. Ртутно-кварцевые лампы, необходимые для этого ме­тода, разрабатывались на заводе ОСРАМ. Ромпе пригласил меня на свой доклад по этим лампам, по­казал завод (кстати, Ромпе потом способствовал спа­сению этого завода)».

Риль, о котором шла речь, — из русских немцев, звали его Николай Васильевич, — замечательный не­мецкий физик, в те годы занимался технологией ура­на. Один из близких Тиму людей…  Риль еще появит­ся в нашем рассказе

Паншин же Игорь Борисович — сын известного селекционера и биолога, арестованного в 1940 году. В детстве помогал отцу в работах, пятнадцатилетним мальчиком, выловив в Днепре рыбину нового вида, написал о ней серьезную статью и привлек к себе вни­мание, специалистов-зоологов. После Ленинградского университета стал работать в кольцовском институте. Там все внимательно следили за успехами Зубра, знали через Кольцова о самых последних его рабо­тах — как-никак Зубр был их представителем в Ев­ропе. Впрочем, Игорь Паншин знал о Тимофееве еще раньше, когда студентом работал у Николая Ивано­вича Вавилова в лаборатории генетики. Он ставил опыты по радиационной генетике и, естественно, прежде всего изучал работы Зубра, тогда ведущего специалиста, лидера в этой области. Было это в 1933—1934 годах, когда в Ленинград по приглаше­нию Н. И. Вавилова приехал Герман Мёллер.

— Для нас он был светило. И вот этот Мёллер заинтересовался моими работами, предложил мне их опубликовать. Я написал статью, и там были, конеч­но, ссылки на Николая Владимировича. Но что нас всех поразило тогда — с каким восхищением Мёллер отзывался о Тимофееве. Он работал    с ним в Б ухе...

И  далее  Паншин   вспомнил   еще  одну  встречу  с Зубром, пусть заочную, но чрезвычайно важную  для меня.

Это было летом  1938 года в Институте генетики.

— Я был в оранжерее у Дончо Kocтова и встретил там Николая Ивановича Вавилова. Он сказал:  «Вот скоро поедем на конгресс генетиков, там и  решим вопрос о переезде Тимофеева-Реовского. Но  сказано это было как-то без обычного вавиловского  оптимизма. Мёллера уже в Москве не было,  вавиловский институт в области теоретических направлений был обезглавлен, у всех у нас настроение было  подавленное...

Что означала эта фраза Вавилова? Очевидно: узнав о конфликте Зубра в советском посольстве, он  надеялся уладить это дело на международном     конгрессе. Вот-вот в Москве должен был собраться VII Международный генетический конгресс. Совнарком уже два года назад утвердил советский оргкомитет, который выработал программу конгресса и состав.  Тысяча семьсот генетиков мира сообщили о своем  согласии участвовать. Вавилов и его сторонники  возлагали большие надежды на конгресс. Крупнейшие  ученые мира должны были подтвердить  их правоту в борьбе со лженаукой, со средневековыми воззрениями вроде того, что новые сорта можно выводить  воспитывая злаки, и тому подобное.

Вавилов ждал, что Тимофеев приедет на конгресс или, во всяком случае, когда на конгрессе будет  восстановлена  подлинная наука,  Тимофеев сможет без  всякого риска вернуться домой.

Осенью  1937 года вышло решение оложить конгресс  на  год,  затем    новый    президент  ВАСХНИЛ Т.  Д.  Лысенко  стал  делать  все,  чтобы конгресс в  СССР  не проводился.  Международному оргкомитету  пришлось перенести конгресс в Эдинбург на сентябрь  1939 года.

Зубр вместе с Мёллером, Харландом Добружанским и другими предложили избрать Н. В. Вавилова  президентом конгресса. Ученые других стран горячо поддержали. Зубр ждал его приезда,  надеясь, что Вавилов найдет для него выход, подскажет, поможет вернуться в Москву. Казалось, Вавилов может все. Зубр держался за свою надежду до последнего часа,  до той минуты на открытии конгресса, когда было  объявлено, что Вавилов не приедет. Не пустили.

Так они ждали друг друга и не дождались, остались  по обе стороны закрытой для них двери.

Иллюзии рухнули. Отныне Зубр    мог надеться  только на себя.

Паншин живет в Норильске. Он давно уже оставил биологию. Но это другая история. Когда я его отыскал и списался, то стал аккуратно  получать от  него одно послание за другим, подробные воспоминания о Тимофеевых, десятки страниц, заполненных  мелким почерком. Затем прибыл он сам, прилетел из Норильска, и несколько вечеров я слушал его рассказы. Несмотря на возраст, он был крепок, увлекался горнолыжным спортом, профессиональна занимался фотографией. Личная его судьба непроста. Он  прошел и войну и плен, в плену работал в танковой дивизии переводчиком... Сложны были его приключения, неожиданны повороты судьбы, интересна исто­рия любви, женитьбы. Но приходилось ограничивать себя и его. Я твердо останавливал Паншина, не поз­волял уклоняться, возвращал в Берлин, в Бух, в лабораторию. Я выступал делягой, лишенным нор­мального человеческого сочувствия, — вот кем я был. И так каждый раз. Бессердечность, безучастие — как странно уживается это с литературной работой.

— ...Следующую информацию об Энвэ, — продол­жал свои рассказы Паншин, — я получил весной сорок второго года, в плену. Случайно я разговорил­ся с унтер-офицером Ракелем, мюнхенским архитек­тором и тренером горнолыжников. Он сказал мне, что проектировал и строил виллу для известного не­мецкого генетика Вегтштейна, Тогда я спросил, не слыхал ли он фамилию Тимофеев-Ресовский. Он слы­хал и был уверен, что Тимофеев жив и работает в Берлине.

Вскоре Паншин стал искать возможность про­браться к Тимофееву. Для этого понадобилось нема­ло времени. Но к тому моменту в жизни Зубра про­изошли события чрезвычайные, страшные, вновь пе­ревернувшие его жизнь.