Давно мечтаю. я написать книгу о чести и бес­честии. Собрать в ней поступки, известные по раз­ным   источникам,   благороднейшие   поступки,   примеры порядочности, великодушия, добра, чести, красо­ты души.

Там было бы про Петра Николаевича Лебедева, перед которым тоже в 1911 году встал вопрос об уходе из Московского университета. К тому време­ни он с великим старанием собрал первую русскую школу физиков — много молодых сотрудников, ко­торых он не мог покинуть, бросить. И сама   лабора­тория, наконец-то оборудованная, где он начал цикл новых работ, — как ее оставить? Куда пойти? На что жить? Других физических институтов в Москве не было. Его уговаривали остаться, уговаривали ученики и некоторые из преподавателей. Ему бы простили это отступничество, потому что все пони­мали особенность его положения. Мучился он, му­чился и все же подал в отставку, ушел из универ­ситета. Очевидно, понимал, что иначе он сам себя не простит. Он не мог не присоединиться к протес­ту, хотя, подобно Мензбиру, политикой не интересо­вался. Впрочем, порядочные поступки не объясняются, им не ищутся причины.

В той книге о чести была бы история отношений Чарлза Дарвина и Альфреда Уоллеса, Как щедро уступали они друг другу приоритет! Особенно           сим­патичен мне в этом смысле поступок Альфреда Уол­леса. Как известно, он прислал Чарлзу Дарвину из Вест-Индии рукопись своей статьи, где излагал теорию естественного отбора, связь отбора с борьбой за существование. На пятнадцати страницах он пол­ностью изложил все то, что готовил к печати сам Дарвин в своей книге «Происхождение видов». Друзья, зная, что Дарвин начал свои работы два­дцать лет назад, решили опубликовать одновременно статью Уоллеса и частное письмо, написанное Дарвином год назад с аннотацией своего труда» и доло­жить обе работы Королевскому обществу. Так и бы­ло сделало. Альфред Уоллес заявил, что считает их действия более чем великодушными по отношению к нему. Никогда, ни разу в следующих своих пре­восходных работах, снова в чем-то обгоняющих Дар­вина, он н претендовал ни одним словом на все­мирную славу, которая досталась Дарвину и его великой книге. Он же первым стал применять тер­мин «дарвинизм».

Мне хотелось бы написать про ученых, которые выступали мужественно, разоблачая собственные ошибки и заблуждения. Подобно, русскому   электро­технику Доливо-Добровольскому, сумевшему пере­черкнуть свои многолетние труды, доказав их огра­ниченность. Про русских ученых, которые снимали с себя звание академиков, когда академия поступа­ла несправедливо.

Или — про английского профессора в Кембрид­же, в семнадцатом веке, сэра Барроу. Неплохой ма­тематик, он заметил успехи нового своего ученика и стал всюду подчеркивать его талант, признал вскоре его превосходство. Мало того, отказался от кафедры, потребовав, чтобы занял ее ученик,      кото­рого тогда мало кто знал. Звали молодого ученика Исаак Ньютон. «Ваше место здесь, — сказал  ему ученый, — а мое пониже».

Про   историю   самоубийства   Пауля Каммерера.  Австрийский зоолог свято верил в наследие  приобретенных признаков. Он ставил опыты, чтобы          доказать  это   на   пятнистых  саламандрах, Над ним смеялись, он же все более упорствовал. Он  опубликовал  книгу  о  том,  как он переделал одну  жабу в другую, о том, что он получил якобы жабу с мозолью  другой  окраски.  Тогда  американец  зоолог Нобель приехал в Вену и стал исследовать  препараты  Каммерера.   Внимательно  осмотрев мозоли  у жаб, он обнаружил, что в них впрыснута тушь.  История эта получила огласку, и на Камера  сыпались  обвинения.   Он  покончил  с собой. Позже выяснилось, что    Каммерер   искренне Заблуждался.  Для  него  было  страшным  ударом  обнаружить, что  это — подделка.  Судя по мнению некоторых, он доверился   своему  единственному   лаборанту, который  пошел  навстречу  желанию  Каммерера получить в потомстве  нужную  мозоль.   Вполне вероятно лаборант,  чтобы  отделаться  от  своего  шефа, а может,  желая ублажить его, впрыснул тушь, и Каммерер с  восторгом  принял долгожданный  «результат», но в  этой печальной истории привлекает понятие о честности  ученого. Он не мог жить, если его    подозревали в  фальсификации данных.

Впрочем,   всякое   самоубийство — тайна. В  четырех   предсмертных   письмах    Каммерер по-разному  объяснял свое решение.  

В числе этих рассказов был    бы   и  рассказ о Н. К. Кольцове. В  1893 году в Москве  в Дворянском собрании   происходил  Всероссийский съезд              естествоиспытателей и врачей. Съезд стал общественным  событием.   Русская   наука  заявляла ведущих   темах   мирового   естествознания. На съезд  явились   гости   из   всех   кругов   русской интеллигенции. Приехал даже Лев Толстой. Одним из докладчиков   был   Александр  Андреевич   Колли, профессор органической   химии.   Доклад  его   слушал Кольцов, тогда еще студент. А. А. Колли задался вопросом -  каким  образом  от  маленькой  клетки пепредается по  наследству  множество  признаков?  С  помощью молекул? Но их может уместиться там немного, слишком мало. А если не молекулярно, то как?

Ответ  на  этот вопрос дал  Кольцов. Однако в своей работе он приписал все авторство Колли, хотя у Колли ответа не было. Кольцов  считал, что   идея  у  него  возникла   благодаря  точно поставленному Колли вопросу. Поэтому он не мог,  не был  вправе приписывать себе авторство.

Иногда считают Кольцова основателем  молекулярной биологии. Категоричность в таких делах вещь рискованная.- Достаточно — одним из основателей. А вот как все эволюционно образовалось -  об этом у него ничего не сказано. Эволюционную  генную идею на молекулярной основе предложил и  развил Колюша. Но до этого было еще далеко. Надо было ему еще пройти большой практикум,  университет и прежде всего — обучение  у своего Учителя.

Со всей добросовестностью прорабатывали уче­ники Кольцова большой практикум. Колюша принадлежал к среднему поколению учеников. Через кафедру Кольцова, его лаборатории прошли: Серебровский, Скадовский, Астауров, Фролова, Жива­го. Это поколение помогло организовать практикум, какого еще не было. Где только потом ни перебывал Колюша — в университетах Германии, Италии, Ан­глии, Америки, — ничего подобного уровню кольцовского практикума он не видал. Два года продол­жался практикум. Сперва студенты возились с коль­чатыми червями, потом — с членистоногими, потом— с низшими позвоночными, кончалось это все ланцет­ником. Поскольку каждый студент должен был за­рабатывать себе на пропитание — то ли лекции чи­тать, то ли плотничать, чинить, паять, кто что умел, — лабораторию Кольцов держал открытой круглые сутки. Приходили работать кто когда мог. Утром, ночью, днем. Выбирался один день, когда всем было удобно, обычно в среду, и преподаватель устраивал лекцию по материалам, которые раздава­лись на ближайшую неделю для проработки. Неко­торые занятия проводил сам Кольцов. Особенно по темам, которые он любил, или же где он открыл что-то новое. И так длилось два года, от среды до среды. Изготовляли препараты, учились определять вид, вели живые культуры. У каждого имелась своя культура амебы, жгутиковых, инфузорий. Надо бы­ло все стадии деления, размножения фиксировать, сличать, зарисовывать. То же самое с губками, с кишечнополостными. И все делали самостоятельно. Резали всяких букашек, козявок, наблюдали реге­нерацию, трансплантацию у головастиков, тритонов. Каждый сам копался, открывал, ахал, ошибался, спрашивал, чувствовал себя исследователем. Изу­чайте моллюсков — поручили Винбергу. А как их изучать? Он стал спрашивать. Путался. Нащупывал. А потом предложили доложить на семинаре. Были небольшие спецкурсы. Сергей Николаевич Скадов­ский вел курс по гидрофизиологии, Дмитрий Петро­вич Филатов — по экспериментальной эмбриологии, Петр Иванович Живаго — по цитологии. Каждая из этих фамилий вошла в историю биологии. Как-то так получилось, что с молодых лет окружали Зубра личности незаурядные.

Спецкурсов было шесть или восемь. И все это было без принуды. Хочешь — посещай, хочешь — нет, твое дело. Колюша как староста никакого учета прихода-ухода не вел. Свобода, которую давал практикум, привязывала к нему крепче всяких при­казов. Практикуму отдавали все силы,         выкладыва­лись подчистую, весь молодой энтузиазм уходил в соревнование, в жажду понять, не отстать. Никто не спрашивает, какой язык вы знаете? Дают Кольцов или Четвериков прочитать статью на французском, значит, учи французский, словари давно изобретены. Колюше не повезло с первым рефератом:: он полу­чил монографию на итальянском. Два месяца дава­лось на ознакомление. Пришлось прочитать. Вкалы­вал чуть ли не круглые сутки. Однажды пришел в театр на галерку и  заснул там.  Сидит спит.  Потом какой-то шум поднялся. Оказывается, две девицы, что сидели рядом, разрисовали ему лицо губной по­мадой под клоуна.

Участники практикума между 1917 и 1927 года­ми, все, кто прошел его в это десятилетие, считают себя счастливчиками, это была лучшая пора их жизни.

Когда появлялся новичок, желающий заниматься у Кольцова, с ним знакомился Колюша как старос­та, докладывал о нем Кольцову, ему же обычно Кольцов поручал присмотреться к новому студенту, что, мол, за фрукт. Так появилась Елена Алексан­дровна Фидлер. Она начала учиться у Кольцова еще в, университете Щанявского. Это была высокая девица с нежными чертами лица, безукоризненной фигурой. Происходила она из известной московской семьи Фидлеров, тех самых, что содержали частную женскую гимназию, популярную в то вре­мя., Ей  пришлось тоже немало хлебнуть, этой ки­сейной барышне, маменькиной дочке, с ее                   аристо­кратическими манерами. Дело в том, что у Кольцо­ва работал в числе педагогов М. М. Завадовский. Он организовал экскурсию в Асканию-Нову. Набрал группу слушательниц университета Шанявского, а там было большинство девиц, и отправились они в заповедник. А тут разгорелась на Украине граждан­ская война— загуляли банды махновцев, петлюров­цев, гетманцев, анархистов. Дорога на Москву была отрезана, вернуться назад не смогли, можно было податься только в Крым, и девицы разъехались,          раз­бежались кто куда. Приключений' хватало, Елене Александровне пришлось хлебнуть всякого, спаслась, чудом и добралась до Москвы зимой 1920/21 года. Лена, или, как звал ее Колюша, Лелька, преобра­зилась — повзрослела, расцвела. Колюша, у которо­го был роман с ее подругой, вдруг все перевернул и через две недели объявил о женитьбе на Лельке. Свадьба была весной, в мае месяце. Роман произо­шел бурно и непредвиденно для всех, кто сватал Колюшу за девиц, более подходящих ему по харак­теру, по положению, по росту. Лелька была выше его на полголовы и полной противоположностью ха­рактером. Никто не думал, что они уживутся. В мае не положено жениться: всю жизнь маяться будут» На самом же деле роман их, уже крутой, серьезный, начался после свадьбы, по мере того как они позна­вали друг друга. Они и впрямь казались несовме­стимыми. Она — спокойно-рассудительная, он — яростно-вспыльчивый; она — ровная, выдержанная, умеющая обращаться с самыми разными людьми и в то же время державшая их на расстоянии, он — оратель, ругатель, легко ныряющий в любую компа­нию, сразу облипающий интересными личностями. Лелька — домовитая, ей нужен порядок, казалось, она создает этот порядок, чтобы он имел удовольст­вие рушить его. Она распознавала людей лучше Колюши, была обязательной, исполнительной, умела экономно держать его безалаберный бюджет' Она появлялась на людях всегда причесанная, проду­манно одетая, сияя своими зеленоватыми тихими глазами;   он   же — в   рубахе  навыпуск, в  драных  от своих экспедиций брюках, а то еще босой. Он - нес­держанный на еду, на курево, на выпивку, она же могла лишь пригубить рюмку...

Как биолог она была безукоризненным исполни­телем, умела ставить тонкий, долговременный экспе­римент, обеспечивала успех там, где требовались терпение, точность, умение накопить тысячи повтор­ных наблюдений. Могла отобрать, проанализировать сто двенадцать тысяч мух и найти среди них две­надцать светлоглазых, в другом опыте — получить потомство облученных мух и отобрать из девяноста тысяч три красноглазых мухи.

Общая работа объединяла их накрепко, потом соединила и чужая страна, в которой они очутились. С годами он нуждался в ней больше, чем она в нем, но зато она гордилась им все больше, рядом с ним другие мужчины проигрывали по всем статьям. С ними было скучно, пресно, в них не хватало кура­жа, огня.

Ни он, ни она не рассказывали мне историю их отношений, и я не стал ее насочинять. Никогда я не видел, чтобы они ссорились, ругались —                 в быто­вом, обыденном смысле. Им мешало взаимное ува­жение. Между ними, конечно, происходили столкно­вения, бывали обиды, размолвки, но на каком-то ином уровне, никто никого не унижал. Я застал их в тот период, когда Лелька  вела всю переписку, читала вслух статьи, книги, потому что Зубр после некото­рых событий стал плохо видеть.

По-видимому, он испытал немало увлечений — любовных, мимолетных, бабы к нему тянулись, но ни одна из них не могла стать Лелькой, стать нуж­нее, чем жена.

Впрочем, судя по некоторым воспоминаниям, я упрощаю, любовь их развивалась куда замыслова­тей, он терял ее и вновь завоевывал. И то, что мы не знаем ничего достоверного, может, к лучшему.