Институт помещался в Бухе, берлинском приго­роде. Тут же и поселились. И первым делом Колюша затеял лабораторный треп наподобие московско­го Дрозсоора. Собирались у Тимофеевых дома. В лаборатории чем неудобно? Надо ждать, пока уйдут уборщицы. А дома хорошо. Чаек попивают и       треп­лются. Немцы к такому домашнему сборсоору не­привычные.  Они больше по пивным собираются.

— Ну, мы их приохочивали к самоварному за­столью на свой манер. Хошь не хошь — обер зовет — ходили. В генетике они невинные были, приходилось приучать их размышлять. А это куда как трудно. Чтобы взрослого человека, да еще считающего себя ученым, заставить думать — легче кошку   выдресси­ровать.

Все делалось по испытанному московскому об­разцу. В Москве собирались у Четверикова, у Ро­машовых или у Тимофеевых — на квартирах треп шел свободнее, чем в лаборатории. Немцы к себе домой не звали, все трепы происходили у Тимофее­вых в их тесной квартирке.

Бух находился в двадцати пяти километрах от центра Берлина. Сейчас Бух — это Берлин, а тогда между Бухом и собственно началом Берлина было примерно десять километров. Так что жили и рабо­тали как бы на отшибе, что во всех смыслах было удобно. В Бухе были выстроены огромные больнич­ные корпуса на четыре с половиной тысячи коек, туберкулезная клиника на две с половиной тысячи коек, многие другие клиники, всего на пятнадцать тысяч коек с обслуживающим персоналом и инсти­тутами.

Какое счастье было работать, ни на что не от­влекаясь. Работать с утра до ночи — ничего слаще быть не могло.

Во-первых, он закончил работу по феногенетике -  действие генов  и  их  совокупности в ходе развития  особи, — отличную работу; затем в 1927 году вместе  с Лелькой,— две хорошие работы по популяционной генетике.  Это обосновало ранее выдвинутые  Четвериковым идеи.

Он расширил   фронт своих  исследований, чуствуя в себе все растущие силы. Он привекает к своим  работам  физиков  Макса Дельбрюка и Карла  Гюнтера  Циммера.  Сокращенно его звали Ка-Ге. Все имели прозвища или клички. Колюша, кроме Колюши, получил еще короткое и легкое имя – Тим. Ка- Ге был флегматично нетороплив, невозмутим, работал  методично, не спеша  и поэтому  успевал сконструировать все необходимые установки для облучения разными видами лучей, создал  методику измерения доз облучения, которой пользуются и поныне.  Как рассказывает Николай Викторович Лучник. Они  прекрасно дополняли друг друга, Тим и Ка-Ге горячий, нетерпеливый, шумный — и медлительный, попыхивающий трубочкой над чашкой черного кофе… Казалось  бы,  несхожесть,  казалось бы противоположность. Тем не менее сошлись, и на многие годы.  Противоположны   не   значит   противопоказаны. «Ка- Ге   был     экспериментатором, — рассказывает  Лучник. — Для   обсуждения  безумных  идей у Тимофеева были другие друзья — физик-теоретик Макс Делббрюк, Паскуаль Йордан, Джон Бернал». (Тут Зубр  неизменно басил: «Голубь мира».)

В данном случае «Зубр» означает уже другое время — пятидесятые — шестидесятые годы. Для многих ,  прежде  всего для сверстников,  он оставался Колюшей, , для тех, кто знакомился с ним в зрелости, он  был Тим. Прозвищ ему хватало, он и сам раздавал их достаточно щедро.

— Что это за человек, — удивлялся он – если  ему нельзя дать никакого прозвища, это совершенно  невыразительный человек.

С  Германией  у Советской страны   в двадцатые  годы были наиболее дружественные отношения. После Рапалльского договора 1922 года Германия первая   устанавливает  дипломатические    отношения с  молодой   Советской   страной,   налаживает торговлю,  позже заключает договор о дружбе и нейтралитете. Создаются   совместные   издательства,     акционерные  компании. Проводятся встречи советских и  немецких физиков,  электротехников,  химиков,  врачей. Выходят немецко-русские журналы.

Поразительно быстро завоевал он авторитет, этот  русский, командированный из Советской России.  Надо отдать должное и немцам и всей тогдашней научной среде: русский, советский — их это нисколько не  смущало, так же как и его молодость и самоуверенность.

Кроме того, наше мнение о нас самих влияет на  мнение других о нас, а мнения о себе Колюша был  высокого.

В 1926 году С. С. Четвериков напечатал теоретическую работу, которая стала классикой: «O некоторых моментах эволюционного процесса с точки зре­ния генетики». Он показал, что природные популяции не обходятся без внешнего давления. Поэтому надо ожидать, что популяции содержат много разных   му­таций. Они впитывают их в себя, как губки. Колюша экспериментально подтвердил этот вывод. Наловив несколько сотен мух, он получает потомство и вы­уживает оттуда двадцать пять разных мутаций. В 1927 году он публикует «Генетический анализ природных популяций дрозофилы». В том же году С. С. Четвериков приезжает в Берлин на V Между­народный генетический конгресс и делает доклад на эту тему. Самое желанное, самое душеласкательное, что может быть в науке: когда найденное на кончике пера предстает в эксперименте зримой — в красках, в подробностях — явью. Сон, который вдруг сбылся, даже не сон,  а сладкое виденье!

Публикация произвела впечатление в разных стра­нах. Генетики бросились проверять открытие на дру­гих объектах. Сам же Колюша продолжал эти    ра­боты уже вполсилы. Почему? Открылась же замеча­тельная перспектива! Можно было пожинать и по­жинать...

— Ученый должен быть достаточно ленив, — объ­яснял мне Зубр. — На этот счет у англичан есть пре­красное правило: не стоит делать того, что все равно сделают немцы.

Он занялся обратными мутациями: не появится ли у дрозофил мутантов возврат к норме? Тогда была гипотеза, что всякая мутация разрушает ген. Ему не верилось в это. Если разрушает, тогда не должно быть обратных мутаций, а их удалось получить. Можно надеть перчатку и выбить стекло в окне, но таким же ударом стекла не вставишь. Есть примеры и сравнения, которые действовали сильнее научных доводов.

Одновременно он выясняет, как влияют отбор и внешние условия на разные проявления определенной мутации. Год за годом уходил на обработку тысяч, десятков тысяч мушек. Поколение за поколением, воздействие, проверка, подсчеты. Семь лет потребо­вала эта работа. В 1934 году удалось наконец опуб­ликовать итоги. Сперва он публиковал большую статью или даже книгу, затем, после того как проб­лема прояснялась, устаивалась, печатал краткую статью, которая итожила и оставалась надолго. По-¹ тому что любую работу можно изложить кратко, ежели, конечно, сам до конца ее понял. Довести до самой что ни на есть простоты — это и есть настоя­щая наука.

Он пришел к выводу, который многое определил: все исходное должно быть просто.

Однажды он услышал от Нильса Бора и усвоил на всю жизнь: если человек не понимает проблемы, он пишет много формул, а когда поймет в чем дело; их остается в лучшем случае две.

Одновременно он занимается радиационной гене­тикой — мощные дозы, жесткое излучение и тому по­добное. В результате в Геттингене была опубликова­на знаменитая «Зеленая тетрадь», написанная им вместе с Максом Дельбрюком и К.-Г. Циммером.

  Вы не слыхали    про    «Зеленую тетрадь»? — спрашивает он меня.

—  Не слыхал, — признаюсь я.

Чем меньше я знаю, тем лучше и обстоятельнее он рассказывает, не проскакивая, вдалбливая в мою пустую голову элементарные сведения. Иногда я про­воцирую его ради удовольствия послушать, но про «Зеленую, тетрадь» я действительно ничего не знаю, Его удручает мое невежество, как если бы я не знал про «Зеленую лампу» декабристов, про зеленую ре­волюцию...

Я не собираюсь описывать его научные достиже­ния, не мое это дело. Не о них я пишу, я рассказы­ваю про одну человеческую жизнь, которая, как мне кажется, стоит внимания и размышлений.

Он бранит мою серость,  ему стыдно, что я не в курсе вещей, необходимых каждому культурному че­ловеку, а я сетую про себя на самомнение ученых. Им кажется, что гром открытия ДНК, хромосом, двойной спирали отдается во всех сердцах. Челове­чество ликует — еще одна тайна устройства жизни приоткрылась! Всемирный праздник отмечен салюта­ми, ибо нет ничего важнее этих событий, все осталь­ное постольку поскольку.

Вместо этого неблагодарный обыватель ставит памятник Черчиллю, зачитывается книгами о Мэрилин Монро, киоскеры продают открытки с портретами «Битлз», толпы любителей выпрашивают автографы у Анатолия Карпова. Что это за мир, где прыгунов и генералов знают лучше, чем гениев, разгадываю­щих шифры Природы!

За открытием следовали будни, когда вперед уда­валось продвигаться еле-еле, маленькими шажками. Это было скучно. Он решил заняться эволюцией на материале чаек и дубровника, их систематикой. Ста­вил опыты по жизнеспособности определенных му­таций. Постепенно формировалось количественное изучение пусковых механизмов эволюции. Ему уда­лось определить минимум популяции и максимум по­пуляции. Разница бывает колоссальная. Бывает, что в какой-то год отдельная популяция размножается вдруг до гигантских размеров. Например, гнус на Се­вере. Даже суточные колебания гнуса достигают от единиц до десятка миллионов. От утра до вечера количество насекомых вырастает в миллионы раз! Се­зонные размахи могут оказаться мириадными, вооб­ще невообразимыми. Или столько дубовых шелкопря­дов разведется, что деревья голыми стоят. И тогда незамеченная мутация получает вдруг гигантское распространение, перепрыгивает этапы, на которые потребовались бы тысячи лет. Развивая давние идеи Четверикова, Колюша искал механизм волн жизни; В чем их смысл? Какую роль эти волны жизни иг­рают в эволюции? Много лет он обдумывает, изучает эти явления. В 1938 году он делает сенсационный доклад на годичном собрании генетического общества «Генетика и эволюция с точки зрения зоолога». В 1940 году участвует в книге, которую составляет Джулиан Хаксли, «Новая систематика», книге, посвя­щенной генетике и эволюции. Там крупнейшие био­логи мира пишут по главе, Зубр писал третью, а Вавилов заключительную. Джулиан Хаксли был братом замечательного английского писателя Олдоса Хак­сли. Хотя Зубр считал наоборот — Олдоса братом знаменитых биологов Джулиана и Эндрю, внуков То­маса Хаксли, которого называли «бульдогом Дарви­на» за пропаганду и защиту дарвиновской теории.

К тому времени его дружба с физиками окрепла. Бывая в Копенгагене на боровских коллоквиумах, он стал переманивать физиков, желающих заняться про­блемами биологии. Они решили отделиться от Бора, создать свой собственный международный биотреп.

Но до этого, в конце двадцатых —начале три­дцатых годов, произошло прозрение.

— Мы с Максом Дельбрюком, потом и Полем Дираком увидели, что всюду, где какие-то элементар­ные существа размножаются, строят себе подобных рядом — всюду имеется удвоение молекул, реплика­ция... Одно из главных проявлений жизни состоит не в том, что нарастает масса живого, а в том, что множится число элементарных особей. Некое элемен­тарное существо строит себе подобное и отталкивает его от себя, давая начало новому индивиду.

Денег на треп добились у Рокфеллеровского фон­да. Собралось четырнадцать человек, все — звезды первой величины. Генетик Дельбрюк, цитолог Каспер-сон; биологи Баур, Штуббе, Эфрусси, Дарлингтон; физики. Гейзенберг, Йордан, Дирак, Бернал, Ли, Оже, Иеррен, Астон. Съезжались они на каком-ни­будь шикарном курорте в несезон, когда номера де­шевы.

На всех семинарах, коллоквиумах, встречах, во всех своих выступлениях он ссылался на работы Кольцова, Четверикова, Вернадского и других рус­ских. Если Томас Хаксли заслужил прозвище «буль­дог Дарвина», то Колюшу можно было назвать «бульдогом русских». Во многом благодаря ему вклад русских ученых в биологию стал вырисовы­ваться перед мировой Наукой. Вклад этот оказался — неожиданно для Запада — велик, а главное,    плодоно-сен: давал множество новых идей.

Молодые ученые, которых он соблазнил, и тогда уже совсем не напоминали кабинетных затворников. Их можно сравнить с нынешними молодыми физика­ми, кибернетиками — с этими аквалангистами, аль­пинистами, танцорами, ловеласами, знатоками поэзии и буддизма. Просто тогда их было мало, о их время­препровождении, о их облике мало кто знал. А меж­ду тем они умели жить весело, ничуть не заботясь о своей репутации.

На этих биотрепах надумали вычерчивать изоли­нии. Вайскопф и Гамов разработали так называемые изокалы, кривые женской красоты, наподобие изо­терм, температурных кривых. Вычерчивали их на кар­те Европы. Каждый научный сотрудник, куда бы он ни приезжал, должен был выставлять отметки мест­ным красавицам. Задача была выявить, как по Евро­пе распределяются красивые женщины, где их боль­ше, где меньше. Сбор сведений шел повсюду. Розет­та присылал их из Италии, Чедвик— из Англии, Оже — из Франции. Большей частью наблюдения ве­лись на улицах. Встреченным женщинам выставляли

отметки по пятибалльной системе. Наблюдатель  прогуливался с друзьями, которые помогали iвести счеты и придерживаться объективности. Оtметку  «четыре» ставили тем, на кого наблюдатель обращал  внимание приятелей; отметку «пять» — тем, на кого он  не обращал внимание приятелей; отметку  «три» - тем женщинам, которые обращали внимание на них.  Собирались данные, допустим, на тысячу  встречных женщин, обрабатывались статистически  и наносились изокалы. Максимум красавиц пpиxoдился на Далмацию, Сербию, в Италии — на Болонью, Тоскану. В средней Европе особых пиков не было  У Розетти висела большая карта, на которой вычерчены были изокалы за несколько лет энергичных наблюдений.

На буховский треп стали приезжать из городов. Пришлось перенести из-за этого треп на  субботы. Отдел стал расти, достиг восьмидесяти человек, большущий по тем временам для европейской  науки. Кооперация с физиками привлекала принципиальной новизной.

Макс Дельбрюк, ученик Бора и Борна, внук одного из создателей органической химии, был молод, самоуверен, нагл.

— Мы с  ним  тоже  нагло обращались.  Это его  быстро отрезвило!

Дельбрюк работал у Бора в Копенгагене с  Гамовым, а в J932 году вернулся в Берлин и стал ассистентом  у Отто Гана и Лизы Мейтнер                                  в Кайзер-Виль гельм-Институте. Один из главных его интересов сосредоточился на тайне природы гена. К тому врeмани  генетический анализ дрозофил позволил Зубру измерить ген, величина которого    оказалась сравним размером молекулы. Сходные данные получили и в  вавиловском институте в Москве.

Ген есть особый вид молекулы, но стало ясно, это уже элемент жизни. Наконец-то они его ощути ухватили...

Все это было в их совместной статье. Внимания она особого в то время не привлекла. Почва для нее не была  готова. Она  появилась чуть раньше положенного. Открытие должно появляться вовремя,  иначе о нем забудут. Небольшое упреждение необходимо, но именно — небольшое, как в стрельбе по летящей цели.

Позже, однако, на эту статью сослался Шрединrep в своей нашумевшей книге   «Что такое жизнь точки зрения физики», и тогда открытие Зубра стал сенсацией.

Биология, генетика, радиационная генетика двигались вперед во всех европейских странах и в США, через лаборатории Англии, Франции, Швеции, Герма­нии, России, Италии, но участок в. Бухе заметно вы­давался вперед. Почему? В чем состояло преимуще­ство этого русского? Да в том, что кроме бурного его таланта он сумел собрать подле себя дружину, он действовал не один, в окружении не лаборантов и помощников, а скорее — соратников, сомыслеяников. Он был не одинокий охотник в заповедных      ле­сах, он атаманил со своими молодцами, его дар сое­динился с дарованиями    тоже ярких и самобытных ученых. Он умел как никто другой воодушевлять, поджигать самые негорючие натуры. Сложившийся в России Дрозсоор был тоже открытием, и он, Колюша, а теперь Тим, внедрял его, держался за него да к тому же и полюбил эту форму работы — шумную, веселую, компанейскую.

Младший сын Тимофеевых Андрей Николаевич вспоминает: «Мебель у нас в доме была вся сборная: покрашенный в черный цвет дубовый шкаф,     малень­кий письменный столик отца. Бедно было, беднее, чем у любого немецкого бюргера. Я однажды зашел к садовнику в Бухе, который жил напротив, помню, как меня поразили зеркала, кресла. Зато народу у нас по субботам-воскресеньям собиралось много. Хо­дили за грибами. Это отец приучил всех. В субботу многие оставались ночевать. Раскладушки деревян­ные устанавливались во всех комнатах. Окна у нас выходили в парк. Жили мы на первом этаже. Утром в воскресенье многие вылезали в окна, а не через дверь. Такой стиль был. Русские наезжали сами, нем­цев приглашали. Кто-то что-то привезет, помогали маме готовить. Мы с отцом варили оксёншванцензуп-пе (суп из бычьих хвостов)...»