Наступали на юг, он был рядовым красноармейцем 113-го пехотного полка, потом военное счастье пере­вернулось, и они стали отступать перед «дикой диви­зией», так называли мамонтовские части. Его назна­чили командиром взвода. Командовал он недолго, под­хватил сыпняк. Его пришлось оставить на каком-то хуторе. Полк его расколошматили. Он лежал без при­зора не помнит сколько. Зима еще держалась. В бре­ду он выскакивал наружу, на снег. Мимо проходила красная воинская часть. Хозяин хутора постарался сбыть его. Санитары взяли его и, как тогда выража­лись «ссыпали» на сыпной пункт, то есть на солдат­ский сыпнотифозный пункт. Разместился пункт на са­харном заводе километрах в двенадцати от Тулы. Ле­жали вповалку и командиры и красноармейцы в глав­ном заводском корпусе. Окна были повыбиты. «Ссы­пали» туда солдатиков сыпнотифозных, брюшнотифоз­ных, с возвратным тифом, с пятнистым тифом — со всеми тифами; а также контуженных, простуженных и прочих. В конце концов все получали тот или иной тиф. в придачу к тому, с чем их привезли. Около двух ты­сяч лежало там. Колюша наш выжил прежде всего по­тому, что крепок был исключительно. Кроме того, по его теории, еще и потому выжил, что лежал у самого окна, на морозце. Уход за сыпнотифозными, поскольку врачей не имелось, заключался в том, что через день приезжали на санях солдатики, привозили свежих сып­няков, забирали очередные трупы, сваливали их ряд­ками на свой транспорт и увозили. А заодно с боль­ными привозили по два ведра на каждый зал «карих ,глазок». Суп варили такой из голов и хвостов воблиных. Сама вобла шла куда-то, видно воюющим солда­там, может, в детские" сады, в детприемники, — кто его знает, а вот обрезки кидали в суп, туда же добавляли чуток пши, была такая дальневосточная дикая куль­тура вроде проса. В Москве из всех каш была пша. Осточертела она всем до предела, поговорку даже переделали: тля ест травы, ржа — железо, а пша — душу.                                    '

Ведра с «карими глазками» ставили у входа, и про­блема была — доползти, ибо сил не хватало. Когда Колюша чуть оклемался, почувствовал он голод, звер­ский аппетит. Вернее так: почувствовал голод и по­нял, что перемогся, не помер. Слабость была ужас­ная, сил хватало только на то, чтобы на брюхе, кроко­дилом., переползать между больными. Подползал к покойничку, у солдата над головой в вещевом мешке всегда какая-нибудь жуйка хранится. Пошарит, по­щупает — глядишь, корочку нашел. Сосал. Грызть сил не было. Потом добирался до ведра. Надо было подняться, чтобы мордой залезть в ведро. В зеленой во­дице плавали вываренные воблины глаза, круглень­кие, со зрачками, потому и назывался сунок. «кари глазки». Сухая корочка,да «кари глазки» — вот чем душа держалась, не отлетала. Возможности человека в смысле голода велики, голодать человек может дол­го, если не паникует.

Начальствовала над этим учреждением сестра ми­лосердия. Время от времени она появлялась, как фея, в красных резиновых сапогах, поверх шубки белый ха­лат. Заглянет в зал, заплачет и уйдет. Ни лекарств у нее, ни санитаров. Случилось как-то раз — дошла она до Колюши. А он уже шевелил руками, двигался. Во­круг трупы. Ну она, естественно, обратила внимание на живого. Спросила:

—  Ты* кто?

Колюша докладывает: так, мол, и так, воюю крас-нопупом, а был студентом-зоологом Московского уни­верситета.                                                                      

Студенту она очень обрадовалась и сообщила, что она тоже студентка-медичка из Москвы, мобилизо­вана.

—  Очень у нас тут ужасно. — И опять слезы побе­жали.

Колюша утешает ее: бывает, мол, хуже. Конечно, не сладко, конечно, жалко людей, но вот он, например, выжил! Теперь задача не загнуться от голода. Жрать охота до безумия. Может, он и добыл бы пропитание, но подняться не в силах. Пока до «карих глазок» до­ползет, измучается.

—  Ну это, — говорит она, — я вам помогу, это я сейчас.

И принесла .ему котелок гущи, корочку какую-то. У Колюши друг-приятель был Шура Реформатский. А у того сестры тоже медички-студентки. Так что об­щие знакомые нашлись. Милосердная сестрица с того дня приносила кусочки клейкого хлеба из жмыха. Видно, часть собственного пайка отдавала. И Колюша стал быстро поправляться. Только его организм мог на таком рационе ожить и силу набирать. К стенке спиной прижмется и, помогая руками, всползает, под­нимается. Стоял на дрожащих ногах. Сестрица брала его под руку, несколько шагов он делал. Потом сам ходить стал, держась за стенку. В один прекрасный день сестрица принесла ему бумагу и.литер: «Красно­армеец такой-то, перенесший сыпнопятнистый тиф, от­правляется для поправки на шесть недель домой».

Были у нее на руках еще бумаги такие же на одно-то возвратника, то есть больного возвратным тифом по фамилии Сергеев. Вроде он выздоравливал, выпи­сывался, а ночью умер.

—   Возьми, — предложила    она, — тебе    приго­дятся.        

И действительно пригодились.

На следующий день, с рассветом отправился Ко­люша пешком в Тулу. Одолеть двенадцать километ­ров для него было что отправиться за тридевять зе­мель. Спотыкался, падал, а упав, полз до забора, до дерева, потому что на гладком месте встать не мог. До Тулы добрался к ночи. Пятнадцать часов полз эти пятнадцать километров.

В Туле он знал лишь казармы  113-го полка, где  квартировал   однажды. Туда и побрел.

В своих рассказах о той поре Зубр ничего не обходил, не выгораживал себя. Что было, то было, не ходил к объяснению того времени и тех обстоятельств. Воровал, мошенничал, побирался — только что не злодейничал.

Начал он воевать с берданкой 1868 года (как величали ее.— «пердянка»), а кончил как-никак с  кавалерийским карабином. Отличная по тем временам штука.— шестизарядная, надежная, а главное i легкая, он с солдатской нежностью вспоминал t добыл он ее у какого-то деникинца из «дикой дивизии.».. .Всю гражданскую войну он улучшал себе оружие. Был казацкий карабинчик, был германский под конец достался этот, деникинский, японский... Когда в  тифу лежал, все прижимал к себе свой карабин боялся без него остаться. Полные карманы обоймы  сохранил.

Ничего не меняется, слава богу, в человеке  Солдат. он всегда солдат. Тридцать лет спустя, войне, я также старался добыть себе автомат, выменивал на свою семизарядную. Сперва ППД, потом  достался мне ППШ... Чисто солдатское стремление. На  войне кроме стрельбы, атак и обороны идет мена, торговля, всякие бесхитростные комбинации. Кто  то загоняет полушубок, меняет белье на кона кирзу на хром. Сколько разных коммерции в  маршевых  ротах, в госпиталях свершалось, как хвалились  удачливой меной. Хвастались друг перед другом костью, умением смухлевать, переторговать  махнуться не глядя. Это так же, как храбрый солдат любит  рассказывать не про подвиг, а как оробел бомбежке, как осрамился. В палате из всех  фронтовых баек, а их там травят день и ночь, большая  часть про  то, как. драпал, как на мины напоролся, и сплоховал, под наказание попал.

Колюша тоже никогда не    расписывал доблести, все больше про то, как вляпался в дитам, как в курицу стрелял.

Добрался-таки, вполз в храпящую духоту ночной казармы и — к дневальному, что кемари фитилька. Умолил пустить переночевать, вертел бумаги, позволил прилечь рядом Прилечь Колюша прилег, но спать не мог. Тело болело, ноги ныли. Разговорились. Колюша рассказал, что  идет в отпуск, в Москву. Дежурный оживился и у него сон пропал. Был он коренной москвич, портняжничал на Смоленском рынке. Колюша обрадовался: соседи! Он-то жил рядом. Подымили. Дежурный  завидовал — в Москву вернется. Насчет вернется Колюша  сомневался: как ползти, неизвестно, hoги не держат, i руки не берут, на чем добираться,    пропадет он, не одолеть ему дороги. Вспомнил он тут про документ покойного Сергеева. Показал бумагу дежурному. Тот посмотрел ее на свет, так и этак повертел.

— Замечательный документ, многого стоит, -   заключил он. Повздыхал, осторожненько примерился: сколько запросит за такую бумагу. Колюша открыл­ся напрямую.

—  Бери задаром. Одно условие — не бросай меня. Будь я здоров, я бы не глядя отмахал пешим эти две­сти верст до Москвы. Ныне в товарный вагон самому и то не влезть. Помоги мне добраться.

Взял с него Колюша клятву, и тот, как ни укло­нялся, жуликовато зыркая глазами, вынужден был повторить про смертную лихорадку, что найдет на всех родных, про сепсис ног и лишаи — самому себе, если обманет, бросит... Сепсис наибольшее впечатле­ние произвел на Петю Скачкова — так дежурного звали.

—  Ни за что не обману. Мне только   моих прове­дать. — И Петя бил себя в грудь. — Ты ведь мне по­дарил, себя, обделив, за такую бумагу дом в Москве купить можно.

—  Да зачем мне дом? — удивился Колюша. — Лучше хлеба в дорогу раздобудь.

Про хлеб он так уверенно сказал потому, что не­давно из этих же казарм Колюшу посылали на охрану хлебных вагонов. Охранять-то их охраняли, но голод не тетка — наламывали себе корок хлебных, да впрок. Изнутри шинели нашивали карманы глубокие, куда корки опускали. На это Петр Скачков отвернул полу своей шинели, где такой же карман был нашит. Выхо­дит, нынешний состав «своим ходом» добрался до та­кого же «органа». Сильно поразила тогда Колюшу эта способность следующих поколений изобретать в точно­сти то же самое, приобретать те же «органы».

Скачков отправился на промысел. Колюша же со своим карабином уселся в казарме дежурить. Часа через два, до побудки, Скачков вернулся, притащил мешок хлебных обломков, где-то еще спер два ломтя шпика и тяжелый кус спекшейся на пожаре соли.

—  Лучше всего мотать сейчас, — предложил он, — Я уже присмотрел на путях не шибко разбитый вагон.

Пришли на товарную станцию. Там, где надо было пробираться под эшелоном, Скачков тащил Колюшу за шкирку. Поднял в товарный вагон.. Разместились с подветренной стороны по ходу. Скачков побежал раздобыть буржуйку: весна стояла холодная, утром лужи хрустели. Буржуйку где-то стащил, досок нало­мал, от забора. Устроились солдатики совершенно за­мечательно. Буржуйку калили нещадно, благо тяга на ходу была исключительная. Кипяточек — в любое время, хлебушком заедали да еще сальце сверху. Ско­рость была километров сорок в сутки. До Москвы не­делю тащились. Вышли на площадь — все на месте: Казанский вокзал, Николаевский, бабы в ряд сидят с корзинками. А в корзинках — семечки, печеная кар­тошка, лепехи. Москва! Счастье-то какое! Извозчики стоят. В цилиндрах, важные.

Колюша тем не менее предлагает:

—  Давай наймем? Въедем в стольный    град    на коне.

—  Это на какие же шиши наймем?

—  А за кусок сала.

Выбрали, у кого лошадь белая. Ну не совсем бе­лая, чалая была.

—  Ты сало любишь?

Извозчик на них сверху прицелился.

—  Сало в Москве не растет. Показали ему большой шматок.

—  Хочешь? На Смоленский рынок нас, только что­бы рысью.

На рысях, на чалом коне ехали они, стоя в пролет­ке, до самого дома в Никольском переулке.

У матери в доме была благодать. Работало цент­ральное отопление. Несмотря на разруху, газ подава­ли. В ванной была горячая вода, и Колюша три дня лежал в ванне, отмачивая грязь госпитальную, копоть паровозную, наслаждался покоем, превращался, как он говорил, в недорезанного буржуя.

В ту пору он был для всех Колюша. Во многих ста­рых московских семьях и до сих пор его зовут Колюшей. Когда я «завожу» на рассказы о нем, то и дети и внуки повторяют: «Колюша, Колюша», что мне странно, поскольку я узнал его могучим Зубром в мер­цающем ореоле славы и легенд, свойственных вели­ким личностям.