То, что он все еще не был членом Академии на­ук, создавало неловкость. Не для него. Не тот был характер, чтобы из-за этого чувствовать себя ущем­ленным. Неловко чувствовали себя другие биологи, увенчанные и признанные. Для учеников Зубра поло­жение представлялось несправедливым, более того — абсурдным. Решено было втайне от него что-то пред­принять. Главные хлопоты взял на себя Николай Ни­колаевич Воронцов, а затем к нему подключился Алексей Владимирович Яблоков. Написанные ими тогда бумаги составили большую папку, по ней мож­но судить, какую огромную работу они на себя взва­лили. Прежде всего, надо было расчистить путь, разъяснить историю его пребывания в Германии, отвести облыжные обвинения. И вот с конца шестидесятых годов Воронцов и Яблоков посылают запросы, соби­рают свидетельства, документы, поднимают архивы, пишут справки. Н. Н. Воронцов и А. В. Яблоков — ныне известные биологи, со своими учениками и шко­лами. Н. Воронцов — доктор биологических наук, А. Яблоков — член-корреспондент Академии на­ук СССР, оба "признанные, много сделавшие, прослав­ленные... Они уже не помнят, что в те годы они, за­нимаясь делами Зубра, рисковали своей карьерой. Им давали понять, предупреждали. На них ничего не дей­ствовало. Они жили в счастливом убеждении, что если защищает правое дело, то бояться нечего. Они до­биваются приема у руководителей разного рода ин­станций. Показывают материалы, разъясняют, убеж­дают. Их поддерживают академики, те, кто имел представление о работах Зубра. Можно лишь пора­жаться энергии и самоотверженности и Н. Н. Ворон­цова и А. В. Яблокова, я уж не говорю об А. А. Ля­пунове, М. В. Волькенштейне. Я находил в этой папке письма академиков А. Яншина, Л. Зенкевича, В. Меннера', А. Прокофьевой-Бельговской... Не скрою, мне доставляет удовольствие перечислять фамилии людей, которые выступили в поддержку кандидатуры Тимо­феева.

Ценность собранных документов в том, что они официально и окончательно снимают все формальные возражения, слухи, какие циркулировали в то время. Например, я нашел там примечательное письмо пре­зидента Академии сельскохозяйственных наук ГДР Ганса Штуббе академику Энгельгардту:

«...Николай Владимирович известен мне с 1929 го­да, когда он был руководителем отдела Кайзер-Виль­гельм-Института в Берлин-Бухе. Нас связывали в то время общие научные проблемы. При обсуждении этих проблем и во время следовавших затем вечерних прогулок было удобно беседовать и о все более обост­рявшихся политических вопросах. В Бух тогда был приглашен Г. Мёллер, американец, нобелевский лау­реат, и его присутствие вызвало споры с национал-со­циалистами буховского института. С полной ответст­венностью утверждаю, что Тимофеев-Ресовский по­стоянно был на стороне антифашистов. Это могут подтвердить другие свидетели, такие, как профессор Мельхерс (Тюбинген), профессор, доктор Баур. Из на­шего общения постепенно образовался маленький кружок ученых, который превратился в активную группу Сопротивления. Ученые, которые в последую­щие годы притеснялись фашистскими властями, нахо­дили при встречах в Бухе возможность откровенного обмена мнениями, получали указания о наиболее це­лесообразном поведении. Сам я преследовался в 1936 году за антифашистскую деятельность и был уво­лен из Института гибридизации. Тимофеев был для меня в это время образцовым советчиком. Молодые коллеги удерживали его от излишней активности, что позволяло относительно спокойно вести научную ра­боту. Кое-кто из его сотрудников вел антифашистскую деятельность вне института, и, если я не ошибаюсь, некоторые из них переходили на нелегальное положе­ние, чтобы избежать ареста>.

Далее он пишет о гибели Фомы, судьбой которого он занимался после войны, и завершает:

«С момента моего знакомства с Тимофеевым и до конца войны он был для меня не только учителем в науке, его высокие человеческие качества привели к нашей тесной дружбе, которая неизменно сохраняет­ся до сих пор».

Я знал Ганса Штуббе, они с Зубром однажды на­грянули ко мне в Ленинграде. Мы просидели целый вечер, но мне не пришло в голову спросить Штуббе про антифашистскую группу в Бухе. Однако и сам Зубр не заводил разговора об этом, не воспользовался приездом Штуббе в СССР, не заручился его сви­детельством.

Неверно было бы считать, что его не заботила соб­ственная репутация. Еще как заботила! Почему же он молчал, так упорно отмалчивался? Я настойчиво допытывался об этом у Воронцова и у Яблокова. С некоторыми оговорками они сходились в одном — гонор мешал. Оправдываться, не желал, доказывать свою честность, порядочность, любовь к родине. Не желал защищаться гибелью сына. Гордость не дава­ла. Самолюбие.

Перед кем оправдываться? Перед клеветниками, шпаной, людьми, лишенными совести? Кровь потом­ственного русского дворянина заставляла его молчать. Он-то ,знал, что ни в чем не виноват, и этого знания ему было достаточно. Гонор его захлестывал: если вы мне не верите, я не унижусь до объяснений. Что гово­рить, спесь не ум, а далеко ведет. Но было тут и са­моуважение, дающее свободу от всех суждений. Прежде всего, он был ответствен перед своими пред­ками, перед честью своей фамилии. А перед вами, господа любезные, — нет и нет.

Чувства эти мало кто понимал, слишком они были архаичны.

В нем вздыбился аристократизм. Это с ним быва­ло. Не зря "биофизики выбрали для своего юбилея его фотографию, где он восседает на ступеньках лестницы закутанный в одеяло, — ни дать ни взять римский па­триций на ступеньках сената. Патриций этот время от времени надувался и перед нами без меры? Но тот же аристократизм заставлял его к рабочему человеку относиться уважительно, без хамства. Он мог унич­тожить кого-либо пренебрежительным взглядом, словом, и опять же в этом не было хамства. Была разница происхождения, таланта, воспитания — разница между мрамором и булыжником, гончей и дворнягой...

Отмалчиваясь даже перед друзьями, он поступал неумно. В этом, кроме прочего, было еще обидное вы­сокомерие. Теперь, оценивая случившееся, можно по­нять Зубра, но нельзя его оправдать. Он позволял се­бя любить, и только. Он не разрешал себе быть перед нами несчастным, обиженным, не искал наших уте­шений. Это было неравенство, тайное чувство превос­ходства человека иных сил, прав и обязанностей.

Он ведь и в трамвае не ездил. Только на такси. Расплачивался бумажками. Мелочь не признавал — плебейство! Спесь пучила его и в большом и в малом. Яблоков неутомимо ходил по учреждениям, хлопотал за него. Но однажды сорвался: «Какого черта, почему сам .He шевельнется, не походатайствует о снятии су­димости?» Он ответил: «Я никогда ни о чем не про­сил и просить не буду». Проявить бы хоть немного гибкости: написать о ком-то рецензию, похвалить, упо­мянуть, сослаться, признать — мало ли возможностей? И это помогло бы решить вопрос с .Академией наук. Но он ни на что не шел.

Интересно, что Яблоков не заспорил, не воспринял его ответ как чванство, снобизм. Фраза вырвалась у Зубра из глубин родовых, стародавних. Яблоков точ­но уловил   в   ней   принадлежность   к   другому веку, нрав предков. В чем-то Зубр ощущал себя ближе к Александру Невскому, чем к современникам.

Он был случайно уцелевшим зубром. Когда-то они были  самыми крупными  из зверей  России — ее сло­ны, ее бизоны. Тяжелая махина, плохо приспособлен­ная к тесноте и юркости нынешней жизни, одинец, не бывалый бычище...

«Исчезновение зубров — безвозвратная гибель ча­стицы опыта адаптации к изменяющимся условиям существования. Миллионы лет копила, жизнь этот опыт адаптации...» — прочитал я в одной работе о зубрах.

Конечно, мы не знаем, как эта «частица» поддер­живала равновесие, как она способствовала развитию человека, но как-то она действовала. Без зубров что-то изменится и в человеке.

Библейский Иов вел себя человечней: «Вот я кри­чу «обида!», и никто не слушает; вопию, и нет суда». Иов призывал бога к ответу, искал справедливости, требовал встречи с богом, чтобы доказать свою неви­новность. Он не боялся единоборства. Он горько жа­ловался друзьям на беззаконие бога, на безжалостность его, оправдывался перед ними, просил их вни­мания, сочувствия: «Выслушайте же рассуждения мои и вникните в возражение уст моих».

Зубр на месте Иова, наверное, надменно молчал бы, презирая оправдания, жалобы. В этом была его независимость и свобода от всех властителей вплоть до Вседержителя. Собственное достоинство было для него превыше всего. Пусть другие выясняют правду, тем более что правда, обнаруженная другими, убе­дительнее.

Так ничего он и не открыл про антифашистское Сопротивление в Бухе, про то, чем занимались Фома и его друзья.

Утрата оказалась непоправимой.

Но глубоко в душе, сквозь все осуждения и по­преки я завидую его безоглядной свободе.

С Академией ничего не получилось. Кандидатуру его не допустили до выборов. Начальство убоялось. И с начальством спорить тоже убоялись. А ему это было вроде бы совсем безразлично. Не получилось, и ладно. Может, это поражение, а может, так и надо. Все относительно, и вчерашняя ошибка может стать победой. Стоит повернуть выключатель, и минувшее осветится иначе. Щелчок — и все хорошо; щелчок — и все плохо. Щелчок: прошлое — цепь потерь. Щел­чок — и оно предстает как цепь везений, открытий. В самом деле, сколько их было, угроз неминуемой гибели, а ведь уцелел, жив курилка. Можно было пе­чалиться о том, как он терял родину, о том, как не­приветливо она приняла его. Можно было радоваться тому, что он вернулся на родину, и как горячо она приняла его.

Несколько жизней осталось позади. Три? Пять? Он не подсчитывал. Где-то дымили потухшие вулка­ны его увлечений. Текли реки. Воды их опали, вошли в русло. Шумели рощи. Раскинулись долины, прой­денные им когда-то. Туманы ползли в неведомых нам ущельях.

Кончено дело, зарезан старик,

 Дунай серебрится, блистая...

Путешествие по Америке, мраморные столы в гре­ческих ресторанчиках, высокие стаканы с мутной ма­стикой, итальянские дворики, тень олив, залы кон­гресса. Некоторые его жизни так и остались скрыты­ми, знание мое было неполным, я неуверенно обводил лишь известные мне контуры, прерывистые пунктиры жизни, соединял точки, между которыми зияли про­валы. Там смеялись неизвестные мне женщины, пы­лали вожделения и страсти, происходили попойки и драки.

Архив Зубра пропал. Пропали письма, документы. Пришлось собирать его жизнь по обрывкам. Иногда отыскивалось такое, что никак было не пристроить, черт те знает откуда оно вывалилось. Ну кто бы мог подумать — законопослушность! Качество, которое, оказывается, свойственно ему было так же, как еретичность. Судебный приговор, например, он принял как должное. Был закон о невозвращенцах? Был. На­рушил он этот закон? Нарушил. Все.

Стихи были для него дороже, чем его наука. Он ставил их высоко, как музыку. В глубине души он признавал талант живописца, талант поэта даром божьим, как, например, красивый голос. То есть это было нечто ниспосланное свыше. Наука была для не­го иное. Ученый обладает способностью задавать точ­ные вопросы природе, находить, улавливать, понимать ответы на них. Тут нет ничего исключительного. Раз я, Тимофеев, это могу, следовательно, и другие могут. А вот стихи настоящие напирать — это я не в состоя­нии (а сколько я их прочел!), рисовать не могу, му­зыку сочинять не могу. А в науке все и всё могут.

Как выглядел мир его мечтаний? Куда он уходил в них — к звездам, к травам, букашкам? Что подав­лял он в себе, какие страсти и желания?.. Что знаем мы про внутренний ход жизни человека, совсем не схожий с его речами и поступками? Что знаем мы про тайные страхи, несостоявшиеся подвиги, укоры сове­сти?.. Что знаем мы про людей, о которых, казалось бы, знаем все, — что творилось на душе у Пушкина или Гоголя? Разве стихи исчерпывают душевную жизнь поэта? По капле дождя разве по-ймешь, что делается в облаке?

В 1965 году Зубра наградили Кимберовской ме­далью «За замечательные работы в области мутации». И до этого его награждали весьма почетными медаля­ми—Дарвиновской (ГДР), Менделевской премией (Чехословакия), медалью Лазаро Скаланцани (Ита­лия). Он был действительным членом академии не­мецкой, почетным членом — американской, Итальян­ского общества биологов, Менделевского общества в Швеции, генетического общества Британии, научного общества имени Макса Планка в <DPF. И многих дру­гих организаций, которые ему надоедало перечислять. Подобные знаки внимания были, конечно, приятны, но он не придавал им значения. Кимберовская медаль была крупнейшей наградой генетиков, она заменяет Нобелевскую премию, поскольку Нобелевской для биологов нет, в ней — признание серьезных заслуг, признание международное, и Зубр с удовольствием показывал всем ее большой золотой диск и бронзо­вую копию. Тщеславие его было удовлетворено. Осо­бенно его веселила бронзовая копия: