Открытое выступление Зубра против лысенковщины не могло остаться безнаказанным. В нем учу­яли противника опасного, с мировым именем. Не физик, не почвовед, самый что ни есть биолог чи­стых кровей, генетик, причем, как говорится, непу­ганый, не прошедший проработку, не имевший яр­лыков... В 1948 году с ним бы расправились быстро, но времена пришли другие, удавку не накинешь «Буржуазная наука»,  «мухолюбы-человеконенавистики», «генетика — продажная девка империализма» и тому подобные приемы не проходили, шел все же 1957 год. Надо было сокрушить этого шедшего на них зубра  тем-то: другим,  как-то припугнуть, подрезать ему жилы. Пустили слух, что в Германии он работал на гитлеровцев, занимался опытами на лю­дях, на советских военнопленных. Пошли анонимные письма в ЦК, в Академию наук. Фактов не приво­дили, клевета не нуждается в фактах: «Как извест­но, он был главным консультантом Гитлера по био­логии», «Был близок Борману». В измышлениях не стеснялись. Человек, который жил в Германии во время войны, уже за одно это принимался неприяз­ненно. Тем более работал. Тем более русский...  В 1957 году, когда я впервые был приглашен издательством в ГДР, друзья осуждали меня: как ты можешь ехать в Германию? Официальная про­паганда настойчиво отделяла немцев от фашистов, в народе же еще пылала ненависть за причиненное горе, не разбирали т— кто фашист, кто не фашист.

Мало того что он остался в Германии, так он еще на отечественную науку нападает... Наветы действо­вали. Близкие ему люди и то избегали его расспра­шивать о немецкой жизни. Тем более что и Зубр не рвался оправдываться, протестовать. Это много поз­же, помимо него стало выясняться насчет помощи военнопленным, подробности ареста Фомы. Он молчал. Молчание усиливало подозрения. Клевета располза­лась. Формально никто обвинений ему не предъявлял, но холодок отчуждения сопровождал его. Перешепты­вались при его появлении, чинили ему препоны. По­сторонние люди в разных учреждениях встречали его недружелюбно. В те годы ничего не было позорнее, чем быть пособником фашистов.

Это была искусная расправа. К тому же безопас­ная. Заплечных дел мастеров за руку не хватали, и они громоздили ложь на ложь.

— Пусть докажет свою невиновность! — требо­вали они, пользуясь испытанным в годы репрессий приемом.

Судьба отняла у него сына, бросила его самого в лагерь, теперь в довершение лишала его чести. Похоже, что под личиной судьбы, случайности скрывался рок. Разве Иову не казались случайно­стями кары, которыми испытывал его бог? Дети погибли. Мор охватил скот..  А ведь это господь ис­пытывал его веру. Рано или поздно Иов догадается об этом. Может, и Зубра испытывало провидение? И ныне — этой клеветой, ложью, которые облепили его? Но возникал вопрос: на что испытывало? Он не находил ответа. Рушились небеса, он барахтался под обвалом, унизительно беспомощный, подавив крик боли. Глыбы должны были придавить его, рас­пластать, он был слишком большой зверь, чтобы уцелеть. Злой рок лишал его то родины, то сына, то свободы и, наконец, честного имени. Любое из этих лишений было убийственным, раздавливало и. душу и ум.  Почему? за что? — вопрошал он, как вопро­шал во все века человек, будучи не в силах найти свою вину. За что, о Господи? — теряя веру, обращал он взор в сияющее синее неба Все зло, был убежден он, шло от политики, от которой он бежал, ограждая свою жизнь наукой. Он хотел заниматься одной наукой, жить в ее огромном прекрасном мире, где чувствовал светосилу. А политика настигала его за любыми шлагбаумами, за институтскими воротами. Нигде он не мог спрятаться от нее.

Его сторонились: падший ангел. Но унижение не устраивало его врагов. Унижение — это субъектив­ное переживание, как говорил Д. Задача состояла в том, чтобы обезвредить его. Для этого надо было сломать его независимость и закрыть ему путь на­верх. Путала карты таинственная сила, что всякий раз возрождала его из небытия. Когда все бывало кончено, и он лежал бездыханный, заваленный, при­гвожденный, оказывалось, уцелела последняя жилоч­ка и жилки этой хватало, чтобы удержать душу. Злому року противостояла другая сила. Что это бы­ло? Везенье, удачливость, счастье? Что бы то ни было, эта сила вызволяла его, поднимала из-под руин. Удачливость и рок боролись, и ареной борьбы была его судьба.

Был ли у него свой Бог? Я никогда, не мог уяснить себе этого до конца. Достоевский полагал, что если бога нет, то все дозволено, а раз дозволе­но, то можно и духом пасть, отчаяться. Но и эта ге­ниальная мысль не исчерпывает души, человек есть тайна, от себя самого тайна. Не верит ни в черта, ни в дьявола, тем не менее, что-то его останавливает. Не дозволяет. Бога нет, страха нет, а — нельзя. Тот, кто преступает, тот и с богом преступал, покло­ны бил и все равно преступал. Когда вера религи­озная схлынула, думали, наступит вседозволенность. Не наступила. Необязательно, значит, что неверую­щей душе запретов нет. Всегда они были, запреты, во все времена, они-то и роднят поколения, народы, всех,  кто когда-то плакал и  смеялся на этой земле.

Что же это такое, что за сила удерживает чело­века, не позволяет сдаться перед злом, впасть в ничтожество, потерять самоуважение, запрещает пу­скаться  во  все тяжкие,  пресмыкаться,   подличать?

Вот вопрос вопросов. Вот вопрос, который пытал­ся я постигнуть на судьбе Зубра,

Что касается бога и веры, то мне так и не уда­лось" выяснить, был ли он верующим человеком, имел ли своего бога. Одни считали — был, имел, другие уверяли, что не был, не имел, что он матери­алист, атеист. Спрашивать напрямую о таких вещах и вообще-то не положено, а у него было просто     не­возможно. Он не позволял непрошено приближаться к себе вплотную, появлялась надменность, высокоме­рие породистого аристократа, неприятное, замора­живающее любого.

Впрочем, потом кое-что набралось от разных лю­дей, с которыми у него с глазу на глаз происходили откровенные разговоры. Но к этому мы еще вер­немся.

Когда повесть была напечатана в журнале «Но­вый мир», я стал получать письма читателей, преж­де всего людей, знавших моего героя. Их было сот­ни. Тех, кто откликались. У каждого из них встреча с Зубром осталась в памяти, они сообщали подроб­ности,  желая помочь мне, чем-то дополнить повесть.

Если бы я писал теперь, эти сведения, конечно, можно было использовать и, наверное, характер по­вести изменился бы. Но вещь была выстроена,             за­кончена, и вставлять туда что-то уже было нельзя. Когда пишешь — соразмеряешь, ищешь ритм, что­бы не было пауз, длиннот, вставка же, хочешь, не хо­чешь, нарушает, она обязательно перекосит. Встав­ка обычно так и останется вставкой.

Но однажды, среди писем, пришло письмо из Харькова, от Владимира Григорьевича Кучерявого. Он спрашивал, не интересуют ли меня более полные сведения с Фоме Тимофееве, он мог бы сообщить, поскольку, сидя в лагере Грюневальд, входил в под­польный Берлинский комитет ВКП(б). Связь с этим комитетом шла через Фому. Один из руководи­телей комитета, Евгений Васильевич Индутный, ви­делся с Фомой в пересыльной тюрьме, это уже после провала организации, и есть воспоминания Индутного.

Разумеется, я попросил Владимира Григорьевича прислать эти воспоминания. Вскоре я получил объ­емистую рукопись в семьдесят с лишним страниц воспоминаний Индутного, умершего в 1980 году. Сильно сокращенный их вариант был напечатан в 1985 году в харьковском журнале «Прапор». Вслед за тем, нежданно-негаданно, я получил из Архан­гельска подробные письма-воспоминания о рабо­те Фомы в антифашистской группе. Письмо было от Михаила Ивановича Иконникова, который знал Фому по подпольной работе в Берлине. Икон­ников тоже был связан с Берлинским комитетом ВКП(б), который возглавлял полковник Бушманов.

Из уцелевших членов «комитета за эти годы поч­ти все ушли из жизни. Но вот эти двое прислали вос­поминания. Даже первое чтение материалов поразило меня. То, о чем я мог лишь догадываться, о чем писал по слухам, по обрывкам сведений, дошедшим через не то что третьих — через пятых лиц, стало подтверждаться документально, облекаться подроб­ностями. Откровенно говоря, до этого кое-что из рас­сказов казалось мне приукрашенным, домысленным рассказчиками для сюжета, никто из них не был очевидцем, никто не работал с Фомой в  антифа­шистском подполье. Поэтому я оставлял самую суть, лишь бы не преувеличить.

Записки Индутного писались в семидесятые го­ды, Фома там всего лишь эпизодический герой, о котором пишется совершенно объективно. Воспоми­нания Иконникова всего лишь дополняют этот ма­териал. Образ Фомы открылся для меня в действии, добровольной бесстрашной работе подпольщика, и через него многое открылось, в той атмосфере, что царила  в семье Тимофеевых  в годы  войны.

В конце концов я все же решил вставить в по­весть сведения об участии Фомы в Берлинском ко­митете ВКП(б). Может, рассказ этот не включится, останется заплаткой, но я не могу отказаться от счастливой находки, от щедрого подарка судьбы, от поразительных обстоятельств жизни сына, неизвест­ных Зубру и Елене Александровне.

Евгений Васильевич Индутный не успел эвакуи­роваться со своим заводом из Харькова, остался в городе и вскоре при облаве был взят и эшелоном отправлен в Германию. В лагере получил нашивку «OST» и стал «восточным рабочим». Его направили в Грюневальд в районе Берлина, на завод, где он грузил на складе метизы. В конце 1942 года он стал создавать подпольную "группу из восточных рабочих. Группа занялась антифашистской пропагандой и диверсиями. При ремонте вагонов сварщики пере­жигали металл, слесари плохо крепили, повреждали оси. Индутный узнал, что в Берлине действуют под­польные организации военнопленных, и решил свя­заться с ними. С помощью одного из заводских ма­стеров немцев он заполучил старенькую штатскую одежду и начал выходить в Берлин. Разговорным немецким он овладел и в городе пытался установить связь.

«Через несколько дней во время моих вечерних прогулок, невдалеке от лагеря, я познакомился с русским парнем, проживающим в Берлине со своими родителями. В разговоре он подробно расспрашивал о нашей лагерной жизни, об условиях работы на за­воде. Интересовался, как мы попали в Германию, чем я занимался до войны. Сочувственно относился к моему рассказу о страшном карантинном лагере в Дабендорфе. Чувствовалось, что он как-то заин­тересован во мне, что «прощупывает» осторожно мою настороженность, мои оценки положения, мои реак­ции на события. Что же это? Какая-то полицейская провокация или что-то иное? Мы условились о сле­дующей встрече здесь же, в ближайшем лесу. Грю­невальд (Зеленый лес) врезался с запада в черту города прекрасным живописным лесом.

В следующую нашу встречу, Фома Тимофеев много рассказывал о себе. Это было необычно и очень интересно. Отец Фомы, профессор Тимофеев, видный советский ученый-биолог, в тридцатых годах выехал в длительную научную командировку в Гер­манию. С профессором выехали его жена и сын Фома. Живя в Берлине, профессор занимался нау­кой в одном из биологических институтов, а Фома стал студентом Берлинского университета. Фома чувствовал, что не сможет найти себе 'настоящих друзей среди немецких ребят, воспитанных при гит­леризме в организациях «Гитлерюгенд» в остронаци­оналистическом, шовинистическом и антисемитском духе.

Вскоре немцы предательски напали на СССР, и началась война. Теперь, казалось, все мосты окон­чательно сожжены. Единственным утешением пока было то, что он не был немецким подданным, и мо­билизовать его в армию не могли. Он всеми силами старался как-то помочь своей Родине, своим сверст­никам, своим товарищам по детству, с оружием в руках защищавшим Родину от варварского нашест­вия озверевших фашистов. Но как помочь? Что сде­лать? Мучаясь в поисках средств и возможностей, по его словам, ему удалось познакомиться с людь­ми, которые организовали активную борьбу против фашизма в Берлине.  И вот теперь,    когда    он    сам включился в эту борьбу, он почувствовал, что снова нашел себя. Фома сказал, что, познакомившись со мной, почувствовал, что я тоже ищу возможность активно включиться в борьбу.

В то время он не сказал мне, что приехал в Грю­невальд по поручению Н. В. Казбана, которому не удалось вызвать меня на полную откровенность, но он почувствовал, что, может быть, можно при моем участии провести работу с русскими рабочими «Райдсбан-Грюневальд».

Можно ли было верить всему, что рассказал Фо­ма Тимофеев? Не хитрая ли это гестаповская прово­кация? Почему Фома вышел на меня, фактического организатора и руководителя подполья в Грюне­вальде? Может, меня выследили и теперь так хитро заманивают в ловушку? Эти мысли не давали .мне покоя. Я начал еще пристальнее присматриваться к обстановке на заводе. Все шло нормально, своим чередом, ребята продолжали портить вагоны, экспро­приировать из них продукты, саботировать, где толь­ко   можно.    Начатое   дело   продолжалось.

Следовало думать, что если бы гестапо заподо­зрило «недоброе», то меня должны были немедленно арестовать, под пытками вынудить назвать истин­ных виновников вредительства и прекратить, пресечь  продолжающееся вредительство. Нет, видимо, Фома не гестаповский провокатор. Наверное, мне можно дать ему согласие на участие в работе Берлинской подпольной организации, не рассказывая пока об уже действующей группе «Грюневальд». Так я ри­скую только собой.

При следующей нашей встрече я дал согласие на .вступление  в   подпольную  организацию.   Фома   сооб­щил мне о том, что он и Н. В. Казбан докладывали обо  мне   руководству   организации,   и' было  принято решение о моем приеме.

Фома рассказал мне о том, что организация на­зывается «Берлинский комитет В-КЩб)», В нее вхо­дят только советские граждане, многие из числа во­еннопленных. Благодаря, разветвленной системе под­польных групп на заводах, стройках, в лагерях рус­ских рабочих и военнопленных проводится большая работа по подъему патриотического духа советских людей, сообщению им правдивой информации о по­ложении на фронтах и внутри страны, организация саботажа и вредительства, создание боевых' отрядов, способных наносить относительно мелкие, но чувст­вительные удары в глубоком тылу, сбор и передача советским органам ценной военной и промышленной информации, агитация против вступления в ряды власовской РОА (русская освободительная армия). В конце нашего разговора Фома достал из-за подкладки пиджака несколько экземпляров листо­вок, отпечатанных на папиросной бумаге. В листов­ках была помещена свежая сводка Верховного Главнокомандования, а также обращение Комитета к русским рабочим, временно находящимся в фа­шистской неволе. Организация призывала всех со­ветских людей, временно находящихся на фашист­ской каторге, твердо помнить о  своем гражданском долге и повсеместно организовать осуществлять борьбу с зверствующими немецко-фашистскими ок­купантами. Листовка была подписана «Берлинский комитет ВКП(б)».

Я нес листовки в лагерь как что-то особенно до­рогое. Придя в барак, я их прежде всего надежно спрятал. Затем я встретился с моими ближайшими товарищами Василием Поляковым и Николаем Михно и подробно рассказал им свои новости, конечно, не называя имени своего связного».

В листовке была сводка о разгроме немецких армий под Сталинградом. Всех поразило, что здесь, в Берлине, рядом, действует комитет ВКП(б). «Лю­ди были просто в шоковом состоянии от этой ли­стовки». Через связных Фому Тимофеева и Федю Чичвикова стали регулярно поступать листовки. Рос­ли диверсии. Листовок не хватало. Тогда в комнате Фомы в родительской квартире наладили печатание листовок стеклографическим методом. Снимали зер­кальную дверцу платяного шкафа, укладывали на стулья, на зеркало наносили клише текста, затем печатали листовки. «Тираж регламентировался толь­ко наличием бумаги и временем, когда в квартире отсутствовали родители Фомы». Индутный. несколько раз бывал в этой квартире, получая листовки. С ру­ководством комитета он не встречался. Однажды за городом хотели устроить эту встречу, но, приехав на станцию, он увидел в условленном месте Фому с красной хозяйственной сумкой в руках. Это значи­ло: немедленно уезжайте. От Фомы было известно, что руководит организацией полковник Бушманов Николай Степанович, комиссар — Рыбальченко Андрей Дмитриевич. Они и пишут листовки. Еще Фома сообщил, что установлена связь с организа­циями сопротивления —чехов, поляков, фран­цузов.

31 июля 1943 года Индутного арестовали. Про­вокатор, Владимир Кеппен, выдал все руководство Берлинского комитета. Далее следовали непрерыв­ные допросы, избиения. В конце октября Индутного приговорили «за распространение коммунистических идей» к пожизненному заключению в лагере строго­го режима. Приговор подписал Эрнст Кальтенбруннер.

10 ноября в пересыльной тюрьме он встретил Фому Тимофеева, и тот рассказал, как провалился Берлинский комитет.

О стойкости Фомы на допросах в гестапо было уже известно арестованным. Михаил Иванович Иконников узнал об этом в тюрьме на                    Принцаль-брехтштрассе и в крепости Торгау. Поведение Фомы много значило, он знал всех, все руководство и всех' представителей на местах. Михаил Иванович позна­комился с ним весной 1943 года и регулярно встре­чался    в    Зоологическом   саду,   на   Александерплац.

«Не принято было знать подробности друг о друre в условиях подполья. Поэтому в то время я знал мало о нем, да и присущая нам подозрительность к бывшим   белоэмигрантам    мешала    близкому    сбли­жению».                                        

Поначалу     Фома    рекомендовал     своих    родителей как людей  аполитичных, просил товарищей держаться с ними настороже, не раскрываться. Он де­лал все, чтобы не вовлечь родных в свою опасную деятельность. Если что случится, подполье должно знать о их непричастности. Более того, он намекает, что отец его отказался вернуться в СССР. Конечно, кое-кто из руководства комитета догадывался об истинных настроениях родителей, ведь долго скрывать постоянные, встречи на квартире, печатание листовок, хранение их — все это было невозможно.

Фома к моменту знакомства с Михаилом Ивановичем уже возглавлял группу русской эмигрантской молодежи. Все они входили в известную молодеж­ную организацию «Норма» (национальная организа­ция русской молодежи).

Оказывается, первым из военнопленных познако­мился с Фомой Федор Чичвиков. В одном из кафе на Александерплац собирались иностранцы — «за­падные рабочие». Чичвикову понравился «красивый, интеллигентный молодой человек, который родился в России, но вырос в Берлине. «Главное, что отец его не был белоэмигрантом, а был профессором, выехав­шим в Германию для работы. Нам было известно, что такой  обмен специалистами у нас был. Обычно мы не доверяли белоэмигрантам, но здесь был ис­ключительный случай. О Фоме Чичвиков доложил полковнику Бушманову, который посоветовал осно­вательно «прощупать» Фому. И, если ему можно до­верять, установить с ним контакт. Были подключены ряд подпольщиков с этой целью, в том числе и я. Меня познакомил с Фомой Антипин Николай. Мы, бывшие студенты, вскоре нашли общий язык. Фома знал в совершенстве французский, немецкий и анг­лийский. Его знания помогли нам переводить листов­ки с русского на эти языки. Федор убедился, что Фома надежный товарищ, и познакомил его с пол­ковником Бушмановым. Фома горячо откликнулся на предложение Бушманова участвовать в подпольной работе. В мае 1943 года Фому Тимофеева введи в руководящий состав Берлинского комитета ВКП(б). Так подписывались листовки, которые печатали бол­гарские антифашисты в тайной типографии немецкой коммунистки Эвы Кэмлайн-Штайн».

Фома помнится Иконникову как общительный, умный собеседник. У него появлялось множество идей, планов, он рвался выполнять любые задания, и хотя он был моложе Михаила Иконникова на три года, не служил в армии, не знал войны, но, как признается автор письма: «Я преклонялся перед его умом и чистотой души... Он был порой детски наи­вен, слишком откровенен, не умел скрывать свои мысли».

Выдал группу Владимир Кеппен — сын бело­эмигранта. «По его доносу (он был связан с абверовцем Эрвином фон Шульцем) были арестованы подпольщики, в том числе Фома, Александр Рома­нов, Николай Капустин (это его письмо родным Фомы сохранилось и приводится в повести, как сви­детельствует Иконников. — Д. Г.).

В 1944 году Иконников встретил Федора Чичвикова в Тегельской тюрьме. Федор сообщил, что Фо­ма вел себя мужественно, ничего не сказал в гестапо, несмотря на пытки. Чичвиков признался, что не ожидал от него такой стойкости.

После войны Иконников встретился в Москве с Бушмановым, и тот рассказал о большой роли, ко­торую сыграл Фома в Берлинском подполье. Перед кончиной (в 1976 году) Бушманов просил продол­жить поиски материалов о погибших товарищах. О том, что Фома погиб в Маутхаузене, было тогда еще не известно.

Евгений Индутный тогда в камере узнал от Фо­мы, что следствие шло долго, его избивали, устраи­вали очные ставки и приговорили Чичвикова и Ти­мофеева к смертной 'казни. «После хлопот отца и матери Фоме заменили смерть пожизненной ссылкой в концлагерь. Мы надеялись, что, может, нас со­шлют вместе. Но утром увели сначала Фому, а' поз­же пришли за мной». Это было в ноябре 1943 года.'

Всего вместе с Фомой Тимофеевым погибло во­семь участников Берлинского подполья. Судьбы остальных складывались по-разному: они устраивали побеги, участвовали в других подпольных группах. Михаил Иконников весной 1944 года в Тегельской тюрьме встречался с Мусой Джалилем, там тоже от­крывается удивительная судьба, малоизвестная стра­ница войны. Но как бы потом ни трепала судьба этих людей, все они, оказывается, сохранили в памя­ти своей трогательный облик этого берлинского со­ветского юноши Фомы Тимофеева.

Он продолжал отмалчиваться. Ему ничего не стоило собрать свидетельства военнопленных, кото­рых он спасал в Германии, прятал у себя. Живы были еще Бируля, Борисов, был Лютц Розенкеттер, о котором известно лишь, что он бежал из Дрездена и скрывался в Бухе у Фомы, был некий П. Вельт, у которого мать погибла в концлагере, был какой-то грузин, еще итальянец... Можно было запросить све­дения у буховских немцев, сотрудников Кайзер-Вильгельм-Института, у многих немецких ученых, которые находились в ГДР или уехали в Западную Германию, — все еще были живы, переписывались: Мельхерс, Шарлотта Ауэрбах, Борис Раевский, фран­цузы братья Перу. Наверняка можно было собрать письма, справки, показания спасенных при его уча­стии людей, тех, кому он в годы фашизма оказывал помощь. Сотрудники Буха опровергли бы измышле­ния о каких-то опытах над людьми и тому подоб­ную клевету. Многие дали бы свидетельства — и Л а уз, и Гейзенберг, и Паули. Зубр посрамил бы клеветников и появился бы перед нами как один из героев антифашистского Сопротивления. Это была бы славная история о советском ученом, который, отвергнув  свое безопасное существование, вклю­чился по-своему в борьбу с фашизмом в центре Гер­мании. История о том, как, потеряв сына, он не от­ступил, продолжал... Оснащенная документами, дата­ми, именами, фотографиями, она выделилась бы из многих других.

Ничего этого сделано не было, теперь приходится заниматься  археологией, искать черепки. Недаром в ту пору вокруг Зубра  вертелись журналисты.  Чутье подсказывало им, какой тут скрывается клад. Пущенные  слухи  делали  свое  дело.   Близкие ему люди   понимали,   что  ничего такого  не  могло  быть. Незнакомые — те верили.

Шла реабилитация незаконно осужденных, воз­вращались из лагерей пострадавшие, их принимали как мучеников. Его же арест и ссылку клеветники истолковывали как наказание справедливое, за со­трудничество... Никто не задавался вопросом, почему следователи не предъявляли ему подобного обвине­ния, почему и в приговоре такого не было. Никто не ставил ему в заслугу сорок пятый год. Недоверие окружило его петлей, чуть что — она затягивалась.

Не пригибая головы с лохматой, заиндевелой уже гривой, шел он сквозь недобрые косые взгляды, не желал отвечать тем, кто кидал ему обвинения. Од­нажды такое произошло при мне. И не от какого-ни­будь проходимца, от вполне уважаемого, порядочно­го человека. Я бестолково кинулся на защиту Зубра, что-то кричал, возмущался, сам же Зубр ничего не ответил, выпятил брезгливо нижнюю губу, запыхтел и молча вышел.