В Миассове наладился первый в стране после со­рок восьмого года — так биологи обозначают роко­вую сессию ВАСХНИЛ — практикум по генетике. Несмотря на то, что лысенковщина вновь набирала силу. Страхи возвращались на свои обжитые места. Слишком много людей пострадало, а то и погибло в прошлые годы. У всех, кто боролся с Лысенко, ока­залась так или иначе испорчена жизнь, работа. Лю­дям приходилось браться за любое подсобное дело — переводили, устраивались счетоводами, скрывались на захолустных агростанциях. 3. С. Никоро работа­ла тапером в клубе, Ю. Я. Керкис уехал зоотехником в совхоз, Н. Соколов — в Якутию, А. А. Малинов­ский стал врачом, Б. А. Васин отбыл на Сахалин. Это все были первоклассные ученые. Годы истраче­ны были зазря. А те, кто не боролся, — преуспе­ли. Обросли званиями, наградами, выдвинулись. Мо­лодежь имела перед собой поучительный пример приспособления.

Что такое лысенковщина, Зубр стал понимать лишь здесь, в Миассове, сталкиваясь с живыми ее жертвами и противниками. Не сразу открывались размеры нанесенного урона. Пострадали не только ученые, пострадали — и надолго — агрономия, се­лекция, животноводство, физиология, медицина, по­страдало мышление людей.

Не так-то легко было переубеждать тех, кто под­дался Лысенко. Отсутствие реальных результатов не обескураживало его последователей. Когда опыты не получались, Лысенко объяснял: «Вы не верили. Надо верить, тогда получится».                   

Силы биологии были подорваны. Сами биологи — это он чувствовал — не в состоянии были завоевать свободу научного творчества, слишком много было повырублено, переломано, наука упала духом, И тут на помощь биологам пришли физики, и математики. В Миассово со своими теоретиками из Свердловска приезжал академик С. В. Вонсовский, приезжала группа кибернетиков во главе с А. А. Ляпуновым. Приходили письма от И. Е. Тамма, Г. М. Франка, П. Л. Капицы.

В октябре 1955 года Игорь Евгеньевич Тамм при­гласил Зубра выступить в Москве в Институте фи­зических проблем у П. Л. Капицы с докладом о ге­нетике. Ни в одном биологическом институте доклад на такую тему был в то время немыслим. Все ин­ституты находились еще под контролем лысенковцев. Одни физики пользовались автономией. У них была своего рода крепость, и в стенах этой крепости они решили организовать публичное выступление Зубра. Вместе с ним на этом «капичнике» должен был вы­ступать Игорь Евгеньевич Тамм. Его интересовали только что сформулированные представления Уотсона и Крика о двойной спирали как основе строения и репродукции хромосом. Структура ДНК стала сенсацией тех лет. Он решил доложить об этом на «капичнике». Зубра же Игорь Евгеньевич попросил рассказать о радиационной генетике и механизме мутаций. Согласовали с Петром Леонидовичем Ка­пицей. Он одобрил темы, и в программу первого годового собрания были поставлены оба доклада.

Известие об этом взбудоражило ученых Москвы. Шутка ли — публичные доклады о генетике, которая еще пребывала под запретом. О генетике, о котор не разрешали читать лекции. Многие побаивались, что в последнюю минуту все сорвется, лысенковцы добьются отмены. В сущности, это был вызов,   пуб­личный вызов монополии лысенковцев. И то, что появится сам Зубр, что впервые в Москве перед все­ми выступит человек, о котором ходили разные слу­хи, тоже вызывало интерес. Капица попросил пове­сить всюду объявления — и в институте и в физиче­ском отделении Академии наук, чтобы все носило открытый характер. За три дня до заседания кто-то из начальства позвонил в институт и дал указание снять с повестки генетические доклады как «не со­ответствующие постановлению сессии ВАСХНИЛ». Этот кто-то добивался самого П. Л. Капицы, но не добился и вынужден был передать сие референту. Выслушав референта, Капица спокойно сказал, что постановление ВАСХНИЛ не может касаться Ин­ститута физических проблем. На следующий день звонок повторился.   На сей раз голос в трубке зву­чал категорично, сослался на указание Н. С. Хру­щева. Тогда Капица решил выяснить положение у самого Хрущева.

Личность П. Л. Капицы всегда пользовалась осо­бым уважением. В свое время, когда его привлекли к работам над атомной проблемой, он столкнулся с Берией.  Берия  был  груб, бесцеремонно  и  невежественно вмешивался в работу ученых, кричал на Ка­пицу. После одного из резких, столкновений Капица, написал возмущенное письмо Сталину, не побоялся пойти на открытый конфликт со всесильным тогда министром. Жаловаться на Берию — поступок для тою времени беерассудный. Мало того, со свойст­венной Капице 'открытостью он просил Сталина показать это письмо Берии. Разумеется, без последствий это не осталось, вскоре Капица был отстранен от работы, снят с должности директора созданного им института. Он уединился на даче и, как извест­но, упрямо продолжал вести эксперименты в сарае, соорудив там себе примитивную лабораторию. Это был поистине героический период, который продол­жался до 1953 года, до падения Берии.

В 1937—1938 годах Капица не побоялся всту­питься за несправедливо арестованного академика Владимира Александровича Фока, замечательного физика-теоретика, вытащил его из тюрьмы, так же как позже спас Л. Д. Ландау.

Они, все эти исполины, отличались бесстрашием. И Капица, и Прянишников, и Тимофеев. Мужество мысли, ее отвага у них соединялись со смелостью гражданской. В этом была цельность их натур.

С Капицей вынуждены были считаться, его по­ведение создавало ауру неподчинения, а неподчине­ние — то, что всегда смущает чиновные души.

Итак, Капица позвонил Хрущеву, его соединили. Он спросил: правда ли, что Хрущев запретил семи­нар? Ничего подобного! Известно ли Хрущеву о звонке в институт? В ответ получил заверение, что ему, Хрущеву, ничего не известно, что, если бы было надо, он сам позвонил бы Капице и что программа семинаров — их внутреннее дело и зависит только от П. Л. Капицы.

На следующий день, 8 февраля 1956 года, в семь часов вечера, как обычно, открылось триста четвер­тое заседание «капичника». Зал института был забит, заполнены были коридоры и лестница, ведущая в зал. Физикам срочно пришлось их радиофицировать. Наплыв предполагали, но к такому ажиотажу гото­вы не были. Набилось от академиков до студентов. Тогдашние студентки Наташа Ляпунова, Елена Ля­пунова до сих пор помнят подробности заседания, хотя к ним доносились лишь голоса из репродукто­ров. Бывают не только в политике, но и в науке ис­торические доклады. Все понимали — это прорыв блокады, это начало восстановления нормальной биологии.

Доклады не носили боевого характера. Докладчи­ки не занимались выпадами, полемикой, разоблаче­ниями. Игорь Евгеньевич Тамм сделал обзор работ в связи с открытием двойной спирали. Зубр нарисо­вал картину развития радиационной⁴ генетики и ме­ханизма мутаций.

Успех, как позже говорил Зубр, был вызван не «искусством докладчиков», просто научная публика, особенно молодежь, истомилась по современной ге­нетике. Впервые за много лет открылся блистатель­ный мир новых идей, движение мировой мысли — все то, что так долго скрывали. Генетический ,«ка-пичник» стал событием не только для Москвы, но­вость восприняли как выход научной генетики из за­ключения, как прецедент, как благую перемену.

После успеха этого «дуэта» Игорь Евгеньевич Тамм с новыми силами отдался увлечению генети­кой. Именно в генетике он ждал важнейших открытий ближайшего будущего. Он говорил, что важна битва за знания, а не победа. За каждой победой, то есть за достигнутой вершиной, наступают «сумер­ки богов», само понятие победы растворяется в тот самый момент, когда она достигнута.

Зубр не был защищен, как И. Е. Тамм, ни зва­нием, ни специальностью физика. И эпитет «одиоз­ный» продолжал волочиться за ним. Смелость его выступления признавалась всеми, для него же в этом не было никакой смелости, просто была возмож­ность исправить положение в биологии и надо было этой возможностью воспользоваться. Что значит нельзя, если можно? Он не нащупывал предела «можно». И после его выступления вдруг все обна­ружили, что можно говорить о генетике, о законах Менделя, о новых работах американцев. Это вооду­шевило молодых. Конечно, петух не делает утра; но он будит!

По мере того как он узнавал о лысенковщине, откуда она появилась, разрослась, набрала силу, он асе меньше понимал, почему же это произошло. Он назвал Лысенко Распутиным, лысенковщину — распутинщцной. Фигура Распутина была единственным аналогом в истории этого абсурда.

Наследственность — результат воспитания! Пере­рождение овса в овсюг, сосны в ель, подсолнуха в заразиху! Превращение животных клеток в расти­тельные и обратно! «Какие могут быть наследствен­ные болезни в социалистическом обществе?» «Из не­живого возникает живое!» Все это преподносилось директивно еще в 1963 году! Зубр хватался за голо­ву, рычал в ярости. Он не представлял себе, как широко распространилась эта бредовина, как внед­рилась средневековая чушь в умы, особенно молоде­жи. Даже критически настроенные говорили: «Все же тут что-то есть».

Царила, расцветала фикция, то, чего не сущест­вовало, не могло существовать. Миражи были объяв­лены явью, мистификации утверждены. А то, что су­ществовало, то, чем занимался весь мир, было объявлено несуществующим. Гены — не существуют. Хромосомы — не существуют. Посвященные изгоня­лись из храмов науки. Тех, кто не отрекался от ис­тины, называли шарлатанами. Добытые великими трудами факты выбрасывали как мусор. Кумиров сбрасывали с пьедесталов. Среди обломков резви­лись бесы. Они дудели в рожки и трубы во славу своего вожака. Водружали его портреты — аскетиче­ское, изглоданное лицо с косой челкой, из-под кото­рой пылал сверлящий взгляд. То, что он, самоучка, «не кончая академиев», запросто одолел, разоблачил мировых корифеев, льстило чиновникам, к тому же его учение было понятно любому невежде, каждый становился посвященным. Не требовалось ни знаний, ни тем более таланта, можно было судить, рядить, поправлять любого специалиста. Требовалось всего лишь верить. Вера творила чудеса, делала опыты успешными. Не получилось — значит, не верил. Ве­ра влияла на урожай, на удои, на лесопосадки. Истовые крики Самого порождали верующих. Он обе­щал чудо, и не когда-нибудь, а вот-вот, через год, через два. К нему устремлялись доверчивые души, уставшие от недородов замученной земли, от реформ, починов, невыполненного плана, понукания толкачей, постановлений, оравы уполномоченных. Ему устраи­вали овации, не согласных с ним освистывали. Он умел вовремя пообещать. За тем, кто обещает, всег­да идут.

Находились, конечно; скептики, которые кричали: «Король голый!» Находились и такие, которые тре­бовали проверки, ссылаясь на заграничную науку. Их хватали, выкручивали руки, мордовали, затыкали рот.

В научном фольклоре гуляет фраза из какого-то журнала тех лет: «Проявил полную беспринципность, отказавшись признать ложность  своих  взглядов».

Юрия Ивановича Полянского, известного генети­ка, сразу после сессии ВАСХНИЛ сняли с должно­сти проректора Ленинградского университета. Вы­гнали с кафедры профессора Стрелкова за то, что он сказал, что был и останется другом Полянского. Затем Полянского исключили из партии за такие-то и такие-то методологические ошибки по генетике. О том, что было дальше,  он  рассказывал    мне так:

— Вызывают меня на райком. Докладывают: «Единодушно исключен своей организацией! Какие будут мнения?» Смотрю, слово берет генерал-лейте­нант, член бюро райкома, начальник Академии ты­ла. Бывший мой командир. Я даже постеснялся с ним поздороваться, чтобы не смущать его. А он: «Кого? Полянского? Это за что же? Это того, кото­рый у меня на фронте был? Да вы что, с ума со­шли? Да он же у меня четыре года!.. Да вы!.. Да что!..» Вот такая штука! Все растерялись, он кричит... И представьте, отменили решение собрания! Дали просто строгача. Вот такое было неожиданное бюро. Я иду домой. Жена стоит на лестнице, а я иду и пе­сенку пою. Она говорит: «Ты что, с ума сошел?» Дальше сижу выгнанный. Жил я в доме' института, на служебной площади. Они же могли меня высе­лить к черту. Никто не тронул, ни единого слова. Си­жу месяц. Сижу три. Кушать нечего. Никаких денеж­ных запасов не было. Никто на работу не берет. Один был звонок, мерзкий звонок! Вечером сижу, пе­ревожу Мечникова для серии «Классики науки». Ока­залось, некоторые работы Мечникова на русский язык не переведены. И вот я из немецкого журнала перевожу про медуз. Вдруг звонок. Из Москвы. «Кто говорит?» — «Заместитель министра Светлов. Как вы себя чувствуете, Юрий Иванович?»  — -«Ну как вы думаете, как я могу себя чувствовать?» — «Хотели бы, чтобы все вернулось?» — «Ну естественно! Но каким путем?» — «Вы числитесь в лидерах вейсма­низма-морганизма. Нам нужна большая развернутая статья в центральной газете, разоблачающая это на­правление, полностью поддерживающая Лысенко. Ну, что вы скажете?» Я не мог выразиться по-насто­ящему, потому что в комнате была жена. Но все-та­ки, я достаточно крепко сказал. Я говорю ему: «С кем вы имеете дело? Вы имеете дела с элеентарно порядочным человеком. Что вы мне предлагаете? Полное предательство!» И повесил трубку. А что я мог сказать? Какая мерзость! Я этот звонок никогда не забуду.

Любая вера находит поклонников. А уж,если она побеждает, то у нее появляется множество ревните­лей. Один из ученых сказал Лысенко: «Позор, когда теорию охраняют не факты, а милиция!» Почувство­вав охрану и поддержку, ревнители немедленно ста­ли захватывать кафедры, институты, издательства, лаборатории, журналы. Лжепрофессора принялись 'читать лженауку, ставили лжеопыты, выпускали лже­учебники, молодые приспособленцы защищали лже­диссертации.

Ложь обретала ученую солидность. Вместо ре­зультатов она изготавливала обещания. Снабжала их цифрами, графиками. Обещания росли, взамен невы­полненных обещаний преподносились новые, еще за­манчивее, еще краше.

Ложь выглядела прочной, всесильной.

Несмотря на страх, то там, то тут появлялись смельчаки, которые вызывали ее на поединок, броса­ли ей в лицо свои докладные записки, письма. А. А. Любищев написал целый том исследования «Вред, наносимый Лысенко». Показал, как упала урожайность, снизилась продуктивность животновод­ства, как загублена селекция, выведение сортов. Том прочитывали, сочувственно вздыхали и прятали в сейф. Когда-нибудь будет написана история         сопро­тивления с такими героями, как Астауров, Сукачев, Хаджинов, Сахаров, Формозов, Эфроимсон, Баранов, Дубинин, Рапопорт, Полянский, Александров, Жебрак. Многих еще я не знаю, имена их затерялись. Это славные страницы, которые говорят не о позоре нашей-науки, а о ее достоинстве. Сопротивление дей­ствовало без надежды на успех, но оно не сдавалось. Это Сопротивление заслуживает того, чтобы писать его с большой буквы. На собрании в Ленинградском университете докладчик-лысенковец прямо спросил: «Неужели среди вас нет морганистов?» Встал Д. Ле--бедев: «Почему ж нет, есть, я морганист!» Их было много, тех, кто не отрекался, вставал.

Слишком многие из коллег, друзей, знакомых из­менились, и неузнаваемо. Внутренне изменились. Что-то с ними произошло. Какой-то общий недуг по­стиг их. Притихли, сжались, взвешивали каждое сло­во..Те, кто не избегал Зубра, слушали его, беспокой­но оглядываясь. Отмалчивались. П. переходил на ше­пот, ежился, существенно уменьшался в размерах. Виноватая улыбочка так не шла его грубой распа­ренной физиономии. Он помнился Зубру забиякой, весельчаком, говорили, что в войну он выделывал чу­деса в артиллерийской разведке. Выдвинулся он как специалист по селекции животных, несколько его ра­бот получили мировую известность. Ныне же, особенно при посторонних, трибунным голосом он одоб­рял лысенковское: «...в главном они правы….  в прин­ципе... надо брать философскую сторону... и практи­чески…. недаром практика за них...» Зубр тряс его, требовал доказательств, орал, что они загубили зем­леделие. Картофель, кукуруза, цитрусовые — везде, где вмешивался Лысенко, происходило снижение урожай­ности. «Опричники, — кричал он, — кромешники!» П. зажмуривался от испуга, умолял замолчать. Сты­дить его было бесполезно. «Ты не знаешь, что это такое, ты не испытал», — твердил он в ответ. П. не верил никаким переменам. Когда стали разоблачать фальшивые опыты Бошьяна, высмеивать бредовую теорию  Лепешинской,   он   продолжал   отмалчиваться.

У каждого был свой страх. К- Т. долго терпел проработки и в конце концов сдался, перешел на службу к лысенковцам. Явился к ним и предложил мировую. Они с удовольствием ухватились за него. Полемист он был блестящий, хорошо писал. Он вклю­чил в свою монографию главу о мичуринской агро­биологии, украсил ее портретом Лысенко, покрити­ковал «плоскую эволюцию» Дарвина, и книга вышла без задержки. Он не стеснялся, наоборот, хвалился, что по дешевке откупился. Цинично предлагал и Зубру переход на почетных условиях: «За академика ручаюсь, а то и институт дадут! А так что — прото­митесь в злобе...»  

Дочь старинного друга Зубра, известного эволюциониста С-ва, после сессии ВАСХНИЛ, когда ее отца заклеймили вейсманистом, публично отреклась от него. Отец уехал на Дальний Восток, устроился в совхозе звероводом. Дочь, женщина толковая, выдви­нулась, стала начальником в Министерстве сельско­го хозяйства. Несколько, раз она порывалась погово­рить с Зубром, он отказывался. В шестидесятых го­дах отец ее вернулся в Москву, его восстановили в институте, он приехал к Зубру, они обнялись, расцеловались.

—  А  дочь  ты   не  должен   осуждать,   —   сказал С-ов, — я ее не осуждаю, и ты не должен. Она кор­мила   всю  семью,   квартиру   сохранила,   библиотеку. Я благодарен ей, она своей честью пожертвовала.

Зубр упрямо сопел, мотал головой.

—  Библиотеку сохранила! А душу? Разве такую жертву можно принести?

Простить   он   мог,   понять   отказывался.

—  Ты европейский человек,    тебе    не    пришлось всего этого пережить.

У них произошел тяжелый разговор. С-ов привел в пример их общего друга Михаила Михайловича Завадовского.

—  Ты его винил за ту историю в Аскании-Нова; а ведь он боролся с Лысенко в самые страшные го­ды,  когда это требовало мужества,  может,  больше, чем в гражданскую войну.  Он  тебе не рассказывал, как его выгнали из университета? Его, Шмальгауз-на и Сабинина в сорок восьмом году выгнали. Все шепотом  возмущались, и никто не встал  на  их за­щиту. Никто не подал в отставку в знак солидарно­сти, как это сделали в том же университете в девять­сот одиннадцатом году. У Завадовского был инсульт, Сабинин застрелился. Так что война   у   нас была не словесная. Кровь лилась.

 Зубр готов был отдать должное и Завадовскому и Сабинину, всем, кто выстоял, но примеры на него не действовали. Слишком много имелось оправданий. Никто не замечал, как разительно переменилась наука. Та русская, советская наука, которую он оставлял в полном расцвете, которой привык гордиться, пропагандировал ее на Западе... Она заросла сорнякам1 опозорила себя средневековыми ахинеями: ель поро» дает сосну, граб порождает дуб, пшеница превращается в рожь. Научные журналы публиковали эти ел) чаи, находились. свидетели, которые подтверждал! Не стеснялись клясться. Академики покорно заверяли — да, вес так и есть.

Сам   Лысенко   перещеголял   своих    учеников: него пеночка порождала кукушку.

Налетели на легкую поживу — посты дают, звания. Бери, хватай! Тут не до чести. С идеями и принципами потом разберемся. Сейчас не упустить, места освобождаются. Признавай, разноси всех, кто против  Корифея нового учения, поноси немичуринскую генетику! Брань — таков был ритуал посвящения, так же как акафист Корифею. Отбирали тех, кто истовее других славил.

Какие измятые судьбы обнажились перед Зубром, какие разоренные характеры предстали. А что тво­рилось с молодежью. Она видела, что ценить стали не самостоятельность, а послушание. Талант стано­вился подозрительным. Газеты й журналы славили правоту, нового учения. Разве можно было сомне­ваться? Были пересмотрены учебники всех вузов. Эмбриология, семеноводство, физиология, лесоводст­во, медицина, ихтиология, цитология, овощеводство, ботаника, — куда ни кинь взгляд, во всех науках, теоретических, практических, появились энергичные молодцы-корчеватели «з свете сессии ВАСХНИЛ». Крупные чиновники поддерживали Новатора, он поддерживал их, отгладилась система...

Немало людей сделали в те годы карьеру. Уче­ную, наиболее надежную. Заняли места в ученых советах, на кафедрах, в институтах, в редколлегиях. Обрели себе репутацию борцов. Они разгладили на­уку — утюги, — им несвойственны были сомнения, инфаркты, укоры совести. Лысенковщина, или как тогда говорили — облысение науки, привела к тому, что позволяли себе подделывать данные, передерги­вать цитаты, приписывать себе чужие идеи. Приемы были отработаны.