Впервые Валерий Иванов услыхал о Зубре в Москве на одной из лекций в 1956 году. Лектор го­ворил о оложении в генетике после сессии ВАСХНИЛ. Среди известных фамилий мелькнула не­знакомая — Тимофеев-Ресовский. Валерий учился на третьем курсе университета. Он заинтересовался рассказом приятеля о Миассове, где обитал этот неве­домый им Тимофеев. О нем уже кое-что дошло из Горького от С. С. Четверикова, которого чтили как живого классика, — тем удивительнее было, с каким уважением Четвериков отзывался о Тимофееве. Они решили летом поехать на практику к нему на Урал, в Миассово. Добирались на поезде, приехав, узнали, что до биостанции двадцать пять километров. По­путки дожидаться не стали, махнули пешим ходом.
Было их четверо. Один из них хорошо знал брата Четверикова, математика, который, между прочим, любил делать маски. Изготовлял художест­венно, с тонкими деталями, весьма выразительно. Каждому он подарил по маске. Подходя к станции, они напялили на себя эти маски и с дикими кри­ками ворвались на станцию. Произошел переполох. Откуда-то выскочил сам Зубр. Они его узнали сразу. Его всегда узнавали сразу, даже те, кто никогда не видел его. Он был в восторге от их выходки. И встреча эта мгновенно сделала их друзьями. Зубр потащил их к себе в кабинет. Показал развешанные портреты своих любимцев — Шредингера, Бора, Вавилова, Вернадского, немедленно наделил студентов прозвищами: Хромосома, Трактор, Диплодок. Среди приехавших был Георгий Гурский. Зубр прозвал его Джо и ревел на весь лагерь: «Джу. не видели? Опять этого Джи нет!»
Миассово было для него вольной пущей. Иди ку­да глаза глядят, шагай то со студентами, то с охотниками, то с бородатым Ляпуновым, любителем ми­нералов, уральских геологических чудес, карабкайся по валунам, слушай рев реки в каменном распадке.
Он возвращался на родину как бы поэтапно. При­бывало воли, прибывало людей. Несколько домиков вдоль проселка, поляна, озеро, на берегу палаточный городок, по вечерам костры, песни, молодые романы, горы...
Он и сам здесь поздоровел, раздался, распря­мился под стать размаху этих лесистых склонов, огромных цветов, диковинных закатов.
Сила играла в нем. Валерий Иванов убеждал меня, что Зубр мог бежать за лошадью часами не отставая. Мог резвиться с молодыми на равных. На­конец-то он вернулся на родину, ибо его родиной была русская наука, которую он оставил в двадца­тые годы, буйный стиль тех лет с разбойной братией вне лаборатории    и мощной    кропотливой    работой внутри лаборатории. С этим он уехал, и сейчас, после всех передряг, к нему словно оттуда, из два­дцатых годов, пожаловала вольница родного Москов­ского университета. В нем самом не остывая кипел темперамент студента-нигилиста. буяна. Он все эти годы жил с этой буйностью, буйно работал, буйно мыслил, безоглядно высказывался. Сверстники его давно образумились, утишили свои голоса, посолид­нели, выглядели благонравными мужами, осторожно несущими свои звания и степени. У него не было ни званий, ни степеней, он был свободен и, когда услы­шал вопли этих ребят в масках, рванулся к ним, мгновенно сомкнулся с ними, такими же неиму­щими, душевно распоясался, наплевав на свой воз­раст. Кончилась долгая отлучка, он вернулся домой, в молодость.
Студенты восприняли Миассово как совершенно новый для них миропорядок: занятия проходили так, что не было различий между занятиями и отдыхом. После лекции Зубр шел к ним в палаточный горо­док к костру и рассказывал о чем угодно — о жи­вописи, об Андрее Белом, о его отце — математике Бугаеве, профессоре Московского университета, об индейцах племени сиу, которые триста с лишним лет назад доказывали, что дух земли неделим, что со всеми животными нас связывают узы родства, тег есть, в переводе на наш язык, что существует био­сфера и биогеоценозы... А американцы считали их дикарями.
Он не боялся надоесть, в нем не было никаких комплексов. Если ему было интересно, значит, и всем другим должно быть интересно. Он не боялся моло­дых, не боялся показаться несовременным. Это они — отсталые, невежды, олухи, тепы, он их жучил, как хотел, уличал в серости, эпатировал, подначивал, и они бегали за ним.
Зубр был со всеми одинаков — от нобелевского лауреата до лаборанта. Для него не было разницы, кто ты — татарин, эстонец, китаец, поэтому он не задумываясь, с неумелым акцентом рассказывал армянские, еврейские анекдоты и первый хохотал, высмеивал америкашек, итальяшек, армяшек, больше же всех от него доставалось русским, и никто его ни в чем не мог заподозрить.
* По вечерам устраивали танцы. Зубр мог танце­вать до утра, Трудно было угнаться за ним. Физи­чески он оставался могучим, как прежде.
То, что студенты узнавали за летние месяцы пре­бывания на станции, определило для большинства философию жизни и подход к науке.
Он научил выделять главное. Понятно, что без скрупулезного исследования частностей все будет болтовней, но каким-то образом он' достигал равно­весия. Смеялся над узкими специалистами — «иссле­дователь левой ноздри усоногого рака». Детальные исследования были не для него. Он ценил их, но рассуждал так: раз уж тратить время, то на глав­ное. И. это главное, он умел находить и у аспиран­тов, и у корифеев.
«Судьба Менделя напоминает судьбу Дарвина,— возглашал он. — Дарвин ведь не создал эволюционное учение, как это часто необоснованно считают популяризаторы, это учение было известно задолго до Дарвина... Гениальность Дарвина была в том, что он первым увидел в природе принцип естествен­ного отбора, естественный механизм эволюции жи­вых существ. Гениальность Менделя не в том, что он открыл закон наследственности; эти законы по­рознь были известны до работ Менделя... Гениаль­ность его была в том, что он первым в биологии проводил точные и  продуманные  опыты...»
С того первого лета и Валерий Иванов и другие стали приезжать в Миассово ежегодно. Никакие дру­гие адреса уже не соблазняли.
Не сразу они уразумели, что перед ними личность экстраординарная, единственная. Понимание пришло много позже. Рассказывая про Миассово, каждый печалился о том, как поздно он прозрел. Единствен­ное утешение, что во все времена со всеми так было и, видно, так тому и быть. Наверное, есть в молодой слепоте какая-то необходимость.» Тогда в Миассове им было просто хорошо, очень хорошо, и их снова туда тянуло. На симпозиумы начали приезжать из Москвы, Ленинграда, Новосибирска, Киева. Пошел слух, что в Миассове можно узнать о запретной гене­тике, что там шли разговоры о кибернетике. Миассо­во стало прибежищем гонимых наук, оплотом биофи­зики. Зубр никого специально не агитировал, он просто распахнул ворота к себе. Говорил то, что ду­мал, без самоцензуры. Оказалось, что можно. Никто ведь толком не знал, что можно. Все продолжали знать про «нельзя».
Студенты решили организовать выставку жи­вописи. Разумеется, абстрактной, потому как в те годы шла кампания борьбы с абстракционизмом — его честили в печати, по радио, на эстраде. В Миассове тоже спорили, искусство это или нет. Большинство уверяли, что абстрактную картину любой сумеет намалевать. В жюри были избраны Зубр, Ляпунов, еще кто-то из мэтров. Все желающие стали пробо­вать себя в этом жанре. Каждый изощрялся, как мог. Сделали несколько десятков «полотен». Встал во­прос, где выставить, куда повесить картины, не было стен такой большой площади. Кому-то пришла в го­лову мысль поистине гениальная. Над столовой имелся обширный навес. Так вот выставку следует расположить на этом дощатом потолке и осматривать ее лежа на скамейках. Над входом повесили: «Пер­вая выставка абстрактной живописи на Урале». Андрей Маленков. Прочел перед открытием специаль­ное разъяснение, которое начиналось словами: «Пуб­лика, возможно, не подготовлена к восприятию    нового для нас искусства. Считаем нужным предупре­дить, что зритель здесь выступает как творец. В этом отличие от предметной живописи, где на долю зри­теля остается малая работа — понять настроение, композицию, колорит. В абстрактной живописи от зрителя зависит все. Если у него возникают богатые ассоциации, то он может с удовольствием рассматри­вать то, что другому зрителю покажется пустой мазней».
— Теперь ложитесь! — была команда.
Выстроилась  очередь    на   лавки.     Переходили  с лавки на лавку. Лежа смотрели на потолок.
Потом жюри вынесло решение.    Читал    решение Зубр, сопровождая его комментариями. Восторг был¹ всеобщий.
До сих пор у каждого, кто рассказывал про вы­ставку, улыбка блуждала по лицу.
Биостанция в Миассове — это несколько коттед­жей у озера, полянка, двухэтажное деревянное зда­ние лабораторного корпуса. До ближайшего селения двадцать один километр через хребет. О Миассове вспоминают как о райском месте. Не потому, что место само по себе красивое, а потому, что там все сошлось, одухотворилось, была полнота жизни и полнота науки.
— Я ездил туда четыре года, все летние канику­лы проводил там. Это лучшее время в моей жизни. Казалось, что все можешь, — вспоминал Андрей Маленков.
Одухотворял биостанцию, был ее центром, ее осью Зубр. Он играл в волейбол, читал лекции, пел, выпивал, диктовал, упивался крепчайшим, дочерна чаем. Своего возраста для него не существовало, что же касается чужого, то, согласно старым добрым традициям, не было смысла принимать во внимание возраст, когда обсуждалась научная проблема.
Он умел быть беспощадным. Например, к уров­ню мышления. Он мог оборвать выступающего, ткнув его в недоказанный вывод, заорать: «Чушь собачья! Грязная работа!»
Студент, как бы он ни был увлечен, засачкует при первой возможности. Однажды ребята побросали пробирки в озеро — лень было мыть. Зубр пошел купаться, увидел «утопленников» и пришел в такую ярость, что если бы не память о том, что и он когда-то был подобным «мерзавцем», он, конечно, выгнал бы их. Но все равно крик стоял ужасный.
Чем  больше его любили, тем больше боялись.
«Вы мне не нужны, но жить я без вас не могу. Вы мне не нужны, поэтому я вас люблю, люблю и. больше ничего, ибо никакой корысти у меня к 'вам нет. И то, что я прожил последние десятилетия в обществе, которое мне дороже всего и нет мне бли­же вас никого, — это. утешение, которое дано было на склоне лет», — примерно так говорил Зубр на сво­ем семидесятилетий.
Всеволод Борисов приехал в Миассово из любо­пытства. В биологию' он пришел из физики с высо­комерием точной науки, всеобщих законов материи, помноженным еще на спесь молодости. Биологи,  пусть даже сам Зубр, копошились в частностях, толь­ко у физиков есть общий взгляд, высота, кругозор... Вот сейчас мы. явимся и решим их проблемы — примерно с таким настроением он прибыл, явился, сошел в эту допотопную науку.
Первые же встречи с Зубром показали, как убоги его, Борисова, представления о живой природе, на­сколько она сложнее, богаче, таинственнее.
— Если вы будете цепляться за свои дээнкаки, вы ничего не поймете в живом организме, — учил Зубр.
Все эти новые, модные, щеголевато украшенные приборами науки отступали перед старинной зооло­гией, фактическая зоология бесконечно разнообразна. ДНК, РНК, аминокислоты — все это хорошо, но кроме деревьев есть лес, который не просто сумма деревьев...
Слова Зубра в те годы выглядели дерзостью, встреча с ним поражала непременно. Никому не уда­валось сохранить ироничность. Реликт? Оригинал? Натуральный человек?.. В чем был его секрет? При­чем поражал он не только молодежь, студентов. В Миассово приезжали крупные ученые и возвраща­лись в некотором ошеломлении. В 1956 году Зубр по­явился у П. Л. Капицы, выступил с докладом на одном из так называемых «капичников». Он удивил там всех, начиная с самого Петра Леонидовича Ка­пицы. В том бурном, богатом событиями 1956 году его выступление произвело сильное впечатление. Старшие отвыкли от подобной свободы поведения, младшие ее просто никогда не видели.
А загнать весь семинар в воду, чтобы избавиться от жары, чтобы все — и доктора наук и студенты — сидели голые в воде и слушали докладчика, стояв­шего на берегу, — кому это еще могло прийти в голову?
Надо заметить, что в те времена только физики-атомщики успели раскрепоститься, многие уже позво­ляли себе ходить в рубахах навыпуск, без галстуков, играли на работе в пинг-понг, пригрели у себя опальных генетиков, бесстрашно пререкались с ми­нистерским начальством. Но то были физики, царст­вующая фамилия науки, им тогда все дозволялось, •с ними нянчились, они «ковали атомный щит», как любили тогда выражаться.
Зубр же, покинув уральскую лабораторию, пре­вратился в рядового биолога. У него не было ника­кой защиты  -  ни высоких званий, ни покровителей. Разве что имя, оно одно служило золотым обеспече­нием — имя, которое не нуждалось в приставках. Важно было, что это — суждение Зубра, его слова, его оценка.
Имя — больше, чем любое звание. Докторов на­ук много, да и академиков хватает, имя же — одно-единственное. Но в случае с Зубром были свои тон­кости, прежде всего то, что его знали немногие. Да­же биологи. Тридцать лет отсутствия сделали свое дело. Все зачитывались знаменитой книгой физика Шредингера «Что , такое жизнь...». Шредингер. ссылался в ней на Тимофеева-Ресовского, который по­двигнул его на эту работу. Многие, однако, не пред­ставляли, что это тот же самый Тимофеев. Не таким, по их представлению, должен быть классик, корифей.
Теперь историки считают, что книга Шредингера вдохновила Уотсона и Крика и тем' самым привела к открытию двойной спирали. Поэтому история мо­лекулярной биологии отводит Тимофееву большую роль как катализатору этой современной науки. Но в те времена историки им не занимались. Рядом с его же уцелевшими однокашниками, его приятелями по университету, ныне всеми уважаемыми, заслуженны­ми, награжденными, цитируемыми, талантливыми, сделавшими вклад в науку и тому подобное, он ка­зался диким, неприрученным, допотопным и при­том — неприлично молодым. Они были готовы для Истории, но для молодежи они выглядели  устало-боязливыми. Голоса их звучали приглушенно. При появлении Зубра они неотличимо сливались, обнару­живали свою однородность.
То не было заслугой Зубра и не было виной на­ших биологов. На то были причины достаточно се­рьезные и всесильные обстоятельства.
— Увидеть на этом фоне «ископаемого», который сохранил все, что было отечественным накоплени­ем — художественное, многомерное, личностное, — было просто спасением, — рассказывал один из быв­ших молодых. - Явился человек, который все в се­бе сохранил. Увидеть его нам было важно, важнее, чем ему — нас. Это было историческое время. Благодаря ему можно было соединить разорванную цепь вре­мен, то, что мы сами> соединить не могли. Даже наи­более мужественные, порядочные вынуждены были отмалчиваться все эти годы. Или же они сидели, бы­ли сосланы. Дубинин, и Астауров, и Эфроимсон — сколько их,- замечательнейших наших биологов, каж­дый по-разному был замурован в молчание. Разве что Владимир Владимирович Сахаров из фармацев­тического института вел курс генетики подпольно на дому. Но это было не то. Нужен был трибун. И по­явился   человек,   который  замкнул   время.
Так он говорил на юбилее Зубра.
На том же юбилее выступили его ученики Толя Ванин и Андрей Маленков. Они говорили о двух принципах Зубра: первый — что хорошие люди долж­ны размножаться и что для этого надо сделать, и второй — наше поколение должно стараться все луч­шее передать следующему, а уж там  как выйдет.
Он взламывал правила, пугал, от него веяло ди­костью, и это тянуло к нему. Он был как зубр среди медлительных волов, среди домашнего стада; зверь эпохи двадцатых годов, о которой они знали меньше, чем о декабристах.
Он  был живой связью с прославленными учеными Европы  и  Америки.  Люди,  известные   по  учебникам и   энциклопедиям,   были   его   друзьями,   приятелями, его соавторами, его оппонентами. Одно это было непостижимо.  Он  сам  был  частью того мира.  Он принадлежал одновременно и западной науке и русской, соединял  их.  Он   гордился  русскими  учеными  и  все сделал для их пропаганды на Западе, но внутри науки, на кухне какой-нибудь проблемы  ему было все равно, кто ее решит — мы или американцы. Вопросы приоритета   его  начисто  не  волновали.   Конкуренция" между нациями, его не затрагивала.
Он не был стеснен догмами, идеализм не был для него пугалом. Он не боялся хвалить западных уче­ных, перед иными из них преклонялся, ругал без оговорок Россию и русских за расхлябанность, хамст­во. Уважал немцев за пунктуальность. Не желал считаться с там, что имя его одиозно из-за того, что жил в Германии всю войну, работал там при фашиз­ме. Слухи ходили о нем (и пускались кое-кем, тем же Д.) самые невыгодные. Ему бы сидеть тихо-мир­но, помалкивать в тряпочку. Он же трубно возвещал, что Лысенко — это Распутин, и это в тот год, когда Лысенко опять вошел в фавор.
Ясно было, что он не изменил своей манере: ру­гал что хотел, вел себя так, как всегда вел — ив Германии, и в лагере, и в уральской ссылке, и здесь, на воле. «Вольность» — это слово, которое подходит ему больше, чем «свобода». Вольность требует про­стора, пространства полей, распаха неба и распаха души. Это более русское понятие,  чем  свобода.
В нем сохранялся запал десятых — двадцатых, годов, того пьянящего воздуха расцвета русской куль­туры, которого он успел наглотаться. То был празд­ник, подъем — ив живописи, и в .музыке, и в поэ­зии, и в науке, эпоха Возрождения, которая вдруг неизвестно почему вздымает нацию на гребень.
Нельзя считать его борцом. Он не боролся за свои убеждения, он просто следовал им в любых условиях. У него выходило, что всегда можно быть самим со­бой. Ничто извне не может помешать этому. Все дело в препятствиях внутри человека, их больше, чем сна­ружи.
Подход его к научным проблемам ошарашивал еретизмом.
—  Мудрый господь учил: все сложное не нужно, а все нужное просто.
—  Заниматься важными и неважными  проблема­ми в науке одинаково  трудоемко,  так  на  кой  черт тратить время на маловажные вещи?
—  Когда  ты  себя  последний  раз дураком   назы­вал?   Если   месяца   не   прошло,   то  еще   ничего,   не страшно.                
—  Дай боже все самому уметь, да не все самому делать.
—  Надо   не   только   читать, но и много думать, читая.
—  Пока нет не то что строгого или точного, но даже  мало-мальски   приемлемого,  логического   поня­тия прогрессивной эволюции. Биологи до сих пор не удосужились сформулировать, что же такое прогрес­сивная эволюция. На  вопрос:   кто   прогрессивнее  — чумная бацилла или человек? — до сих пор нет убе­дительного ответа.
Он считал глупыми претензии ученых на то, что они изучают какие-то механизмы. Он говорил:
—  Вы получаете факты,   вы   получаете феномено­логию. Механизм — продукт ваших мыслей. Вы фак­ты связываете. Вот и все.
Он был противником прорывов, открытий, озаре­ний, сенсаций, переворотов. Он считал, что важнее систематическое развитие науки, которое естествен­ным образом приведет к переворотам. Не надо гнаться за единичными актами. Нужна вся череда событий, которая приводит к количественному скачку. Для него самого характерны не открытия, скорее он определял развитие науки. Были у него, конечно, и крупные открытия, но все же он был, как уже го­ворилось, скорее не открыватель, а пониматель. Первый понимал и объяснял всем. Это    был    огромный талант обобщения.
—  Задача   научного   исследования   в   этом   вечно текущем и таинственном мире — находить    законо­мерное и систематическое. За это нам и жалованьишко платят.
—  Наука — это привилегия для очень здоровых людей.  Слабые  могут в ней только прозябать.  Вот, например, Вавилов, сколько экспедиций выдержал.
Его спросили:
—  А если заболел?
Он решительно ответил:
—  Не замечай! Те, кто лечится, жалуется, насто­ящими работниками быть не могут!
Они сидели в маленьком стылом кабинетчике Зуб­ра в Миассове. Все в одеялах — так холодно было. На спиртовке грелась колба крепчайшего темно-ко­ричневого чая. Зубр рассказывал, почему и как при­шла ему в голову одна работа по радиобиологии. На­билось человек десять. Слушали упоенно. Это была логика науки. Наташа Ляпунова пробовала записы­вать, получались обрывки, потому что слишком инте­ресно было, запись отвлекала, мешала... Так бывало часто: чувствовала, что следовало бы записать, жал­ко упускать такое, но слушание забирало все внима­ние, все силы.
Миассово... О нем вспоминают до сих пор: «Мы все вышли из Миассова», «Это было как лицей». На юбилее Зубра читали стихи про то, что вначале было слово, которое они услыхали в Миассве: