Наслышан о Д. я был давно, от разных людей. Говорили о нем всегда нехорошее — о каверзах, интригах, подлостях, которые он чинил Зубру. Из года в год десятилетиями неотступно пиявил он Зуб­ра — своего учителя, наставника, шефа. Не от­пускал, следовал за ним. Из рассказов вырастал по­жизненный недоброжелатель, да чего там недобро­желатель — враг, настойчивый, истовый, как будто причиной была кровная месть или что-то в этом ро­де. Вражда выражала себя в постоянных укусах, больших и мелких, видно, скучная душа этого чело­века утешалась, лишь причиняя неприятности, до­саждая Зубру.

За что? Тут мнения расходились. В точности ни­кто не знал, за что этот Д. преследовал Зубра столь долго и упорно.

Их вражда не была взаимной. От Зубра я не слыхал про Д. ничего плохого. Похоже, что Зубр вообще избегал говорить о нем, как будто Д. «не доставал» его чувства. Чувства, может, и «не доста­вал», а вот каверз и перипетий хватало.

С чего у них началось? Некоторые вели счет от случая, который произошел в самом начале пятиде­сятых годов, еще в уральской лаборатории.

Д. работал там младшим сотрудником, химиком. Появился он при драматических, можно даже ска­зать романтических, обстоятельствах. Во время вой­ны юношей он попал в Бессарабию, сошелся там с какой-то красоткой, жил в ее поместье, и, когда при­шли наши войска, его судили за уклонение от служ­бы в армии. Впоследствии его реабилитировали. Но до этого, сидя в заключении, он, недоучившийся сту­дент Харьковского университета, решил -приложить все силы ума и воли, чтобы как-то выкарабкаться, надо было обратить на себя внимание, доказать свою полезность. Ему помогло то же самое, что помогло и Зубру, — работы, связанные с биозащитой. Его отправили в лабораторию к Зубру, где он должен был оправдать то, что наобещал. Как ни удивитель­но, он сумел это сделать быстрее, чем кто-либо ожи­дал. Суть дела он схватывал на лету. Память имел исключительную, к тому же способности к языкам. С. немцами вскоре изъяснялся по-немецки, читал литературу на французском и английском. Через год он догнал кандидатов наук, потом обошел их. Зубр доверил ему вести самостоятельную тему. В обста­новке сочувствия Д. распрямился, расцвел. Появи­лись молодая общительность, остроумие. Выясни­лось, что он знает поэзию, сам пишет стихи. Охотно читал наизусть малоизвестных тогда Цветаеву, Ман­дельштама, Ходасевича. Сочинял капустники. Пел. Женщины с удовольствием опекали способного юно­шу, прочили ему блестящее будущее. Да он и сам уверился в себе. Не так-то просто было выделиться на фоне этого тщательно подобранного коллектива крупных ученых, где репутацию определяли не отно­шения с шефом, не выступления на собраниях, не анкета. Здесь все решало дело — как человек сооб­ражает  и   как   работает.   Так  было  тогда   на  всех атомных объектах — диктовали сроки и необходи­мость. Требования, ежедневные требования отбирали лучших, отбрасывали бездарей. Д. выдерживал эту гонку, значит, он был явлением незаурядным, как он сам себя оценил.

Однажды — теперь уже не выяснить, при каких обстоятельствах, — Зубр вспылил и громогласно припечатал его: «Надо же, столько способностей и ни одного таланта! Мишура!» Д. был потрясен. Честолюбию его нанесли удар, и кто — человек, ко­торого он боготворил, которому подражал, высший авторитет, Верховный Судия, единственный здесь, к мнению которого стоило прислушиваться. Обругай его Зубр невеждой, зазнайкой, придурком, кем угод­но — он бы простил. Тут же произошло другое, Зубр зацепил нечто глубинное, еще неведомое са­мому Д., и вытащил перед всеми. Определил, фор­мулу вывел. Есть вещи подсознательные, которые стоит обозначить, произнести вслух — и они начнут властвовать над судьбой. Отныне каждую свою не­удачу, промах Д. соединял с этой формулой. Зубр вселил в него чувство неполноценности. Боль от уда­ра проходит. Эта боль не проходила, она стала бо­лезнью. А вдруг в нем действительно нет ни одного таланта, настоящего таланта, без которого ничего серьезного в науке не добьешься? От изнуряющей этой мысли некуда было деваться. Виноват был Зубр во всех неудачах, ошибках, неприятностях...

Примерно так  выстраивали  историю их вражды.

Избавиться от урона, нанесенного честолюбию, Д. мог, лишь свергнув Зубра с пьедестала. Сорвать с него ореол, доказать раздутость его величины! Ни­какой он не гений, он устарелый крикун, пугач, фан­фарон...

Вот какие объяснения мне предлагали.

Но достаточно ли одной фразы, думал я, для того, чтобы вести тридцатилетнюю войну? А она длилась без малого три десятилетия. А если и доста­точно одной фразы, то какое воспаленное честолю­бие надо иметь! Что-то тут не так. Фраза всего лишь повод, такая упорная вражда может развиться, если есть внутренний антагонизм, нужно, чтобы эта враж­да чем-то питалась.

Затем мне стали известны факты, не влезающие в эту версию.

Когда лабораторию закрыли, немцев, щедро на­градив, отпустили на родину, чему они немало уди­вились, полагая, что придется отрабатывать на по­бедителя куда больше. Советских ученых распреде­лили кого куда. Зубра — в Уральский филиал Ака­демии наук и дали ему право отобрать себе группу. В числе прочих он взял к себе Д.

Его выбор вызвал общее удивление: зачем брать человека, который с ним не ладит, когда есть та­кой   удобный   случай   расстаться?

А. К. Уралец пытался его. отговорить. Дал понять, что Д. — человек не просто недоброжелательный, что он в приемах не стесняется. Казалось бы, ясно? Но Зубр упорно не понимал, не хотел понимать. Ну, опасный он человек, доказывали ему, опасный. От соседства с ним могут последовать неприятности, и крупные. Зубр добродушно отмахивался. Один из кадровиков не вытерпел и, нарушив правила, пока­зал доносы, написанные рукою Д. Там были   тща­тельно собранные неосторожные замечания Зубра, двусмысленные его словечки-фразочки. Перетолкова­ны, откомментированы. Кадровик брезгливо сунул ему в руки — читайте!

Зуб поводил по строчкам карманной лупой, хмыкнул.

— Не вспоив, не вскормив, врага себе не сде­лаешь. Вы ведь кляузы эти не учитывали. И дру­гие, надеюсь, не станут. А работник он толковый.

Кадровик пожал плечами — что поделать с этим упрямым простаком, с этим реликтом? Он надеялся теперь на самого Д., что Д. откажется: какой ему резон опять быть под гнетом ненавистного руково­дителя, когда есть другие адреса, другие возмож­ности?

Однако — и это было для меня важно — Д. не отказался, он последовал за Зубром на новую ра­боту в Миассово.

Знал, что Зубр знает про его изветы — всем это уже стало известно, — знает и не боится, берет его с собой, следовательно, не считает опасным. Это уязвляло еще сильнее.

Зная все факты, я никак не мог соединить этих двух людей, ничего не выходило, по всем парамет­рам они были несовместны. По крайней мере, Д. не должен был тянуться за Зубром. После уральской лаборатории, после Миассова они и в Обнинске вместе сошлись. Почти до самой смерти Д. сопро­вождал Зубра, заклятый его сподвижник. Преследо­вал он его, что ли? Но зачем? Казалось, отвяжись, сколько можно, если он так мешает. Почему, за что Д. так ненавидел Зубра и, ненавидя, шел за ним?

Феномен Д. означал, что Зубра можно не любить. Более того — ненавидеть! Это было для меня откры­тием.

Я решил встретиться с Д. Тем более что он остался один из немногих, кто так хорошо и долго знал Зубра по работе, да и по жизни, что прошла после войны.

Меня отговаривали. Предупреждали, что он все замажет грязью, станет клеветать, напридумает па­кости,  потом  не разберешься.

Чем сильнее меня отговаривали, тем больше мне хотелось, увидеться с Д.

Я вспомнил книгу Константина Леонтьева о ро­манах Льва Толстого. Язвительно, местами с убий­ственной злостью разбирает Леонтьев язык, стиль «Анны Карениной», «Войны и мира». Отдает должное и в то же время высмеивает безжалостно, без вся­кого почтения. Ничего подобного читать о Толстом мне не приходилось. Было страшно и любопытно. Неприязненный взгляд Леонтьева был зорок. То, что у Толстого могут быть такие огрехи, надуманность, слабости, то, что перед ними можно не преклоняться, потрясло меня. Многое из читанного о Толстом рань­ше показалось приторно хвалебным. Я вдруг почув­ствовал,  что  моей  любви   не  хватало, этого  чужого злого мнения. Оно пригодилось —_:от критики Леонтьева в чувстве моем к Толстому ничего не убы­ло, скорее прибыло.

Уговорить Д. на встречу было непросто. Разу­меется, он понимал, что я хочу написать о нем, что все равно я напишу, согласится он на встречу или нет, поскольку в повести о Зубре без него не обой­тись. Он знал, что он — отрицательный герой, но до какой степени? Он не знал, что и сколько мне известно. И медлил, откладывал, ссылался на нездо­ровье.

—  Мне нужно выслушать от  вас то,  чего  никто другой не, скажет, — уговаривал я. — Плохое, кри­тическое, ироничное — все, что сочтете нужным.

—  Назовем это истиной, — сказал он. — Объек­тивной истиной. Грубый хлеб истины. А то ведь вы вскормлены пирожками  обожалок.  Ну что  ж,  если ради истины. Это ваша  и наша  профессия — олужение истине. Наша даже больше, чем ваша.

Не будь высоких каблуков, он был бы совсем не­большого роста. Лицо узкое, нервное, жидкие пегие волосы, кокетливо  зачесанные на лоб как бы челоч­кой. Глаза серые, увертливые. В тех рассказах, кото­рые я слышал раньше, он был молодым, блестящим, играющим силой, умом. Здесь же передо мной пред­стал пожилой господин, хрупкий, усохший, — ничего зловещего, опасного. Мне хотелось, чтобы он был похож на Грушницкого, которого  я с детства тер­петь не мог. На Сальери. На Мефистофеля. Я гото­вился к герою типа Смердякова, Урии Типа — к чему-то коварному, сатанинскому, соответствующему его роли.

Можно ли распознать по внешности злодея? Хо­телось бы, конечно. Но сатана и дьявол приходят к нам с физиономиями стертыми, рога спрятаны под шляпой, мохнатый хвостик утиснут в вельветовые штаны. Симпатяга. Запаха серы не ощущается. Се­рия улыбок — и паленой шерсти не замечаешь.

Д. излучал приветливость и начал с легкого, ни­чего не значащего разговора. Когда я перешел к де­лу, он уселся удобнее, сплел пальцы и долго смот­рел на меня с неясной улыбкой. Затем короткими фразами пункт за пунктом изложил возможный ва­риант предстоящей сделки. Он готов помочь при условии, что вместо него будет изображен другой. Некто икс. И обстоятельства будут неузнаваемы. Только так. Чем больше «не я», тем проще ему от­крыться. Чем больше «не я», тем больше будет его «я». Иначе нельзя, иначе открываться трудно. Пи­сателю ведь хочется узнать сокровенное. Кто же ста­нет раздеваться, показывать свои язвы? А когда «не я», когда «я» — другой, тогда легче оголиться.

Я не понимал, как же так: все лица у меня до­стоверные, и вдруг один появится вымышленный?

Не вымышленный, охотно поясняет Д., наоборот, он будет достовернее других, только обозначенный другой фамилией. Не все ли равно читателю? А раз уж   будет   придуманный   герой,   почему   бы   не   перевести повесть в чисто художественную? И автору свободней и никаких претензий.

Видно, что у Д. разговор наш продуман наперед, не знаю только, как далеко, пока что все движется по запрограммированному им пути. Я защищаюсь не­уверенно. Меня давно одолевает соблазн вырваться в этой работе из пут подлинных фактов, дат, адре­сов. Что меня останавливает? Единственное — я хочу рассказать про человека, которого знал, любил. Про него, а не про другого.

— Тогда выдумывайте про меня,— говорит он с улыбкой. — Вам все равно придется выдумывать, если я не откроюсь.

Он прав, положение у меня безвыходное. Но у меня есть еще один путь:

—  Выдумывать я  не буду.  Хватит того, что мне рассказали.                  

Серенькие глаза-мышки обежали меня и спрята­лись в прищуре.

 — Много наговорили?

—  Много.

Он зависел от меня, а я от него. Кто кого пере­тянет?

—  А может,  нам лучше поладить?  Как Фауст с Мефистофелем? —  сказал  он ласково. — Помните: ты больше в этот час приобретёшь, чем мог бы раз­добыть за год работы.

Может, он прав. И я согласился, что обозначу его N. Нет, настоял он, не N. Дадим ему фамилию, до­пустим, Демочкин, Макар Евгеньевич Демочкин, чтобы не думали, не гадали, не занимались поиска­ми.- Соорудим некоего, Демочкина, на которого мож­но взвалить всю оппозицию и все недоброжела­тельство.

Кто этот Демочкин? Был такой? Не беспокойтесь, это придумано в честь Девушкина, Макара Девушкина. Юридически не существовал, а фактически, в разбросанном виде, имелся, противники у Зубра были.

Начал он с того, что положение у Демочкина не­выгодное: все факты толкуют против него, автор предубежден, — однако не будем делать ходульного злодея. Представим себе человека, у которого все складывалось несправедливо, плохо. Анкета плохая, покрбвителей нет. Изначальные условия гибельные. Осталось одно — биться, как той мышке, что свали­лась в горшок со сметаной. Билась, пока не взбила масло и не выбралась. Самые лучшие годы на это ушли.

Я пытался вернуть его к Зубру, но он не мог ото­рваться от Демочкина. Видно, что этот Демочкин был ему  близок и мил. О себе-, ученом, авторе того-то и того-то, вице-президенте, главном редакто­ре, главном консультанте, словом — Главном, он бы так не говорил, а вот бедняга Демочкин, еще зеленый, небитый, слишком рано вылез со своими идеями. Натурально, сие озлило Зубра.

—  До этого у них был сплошной бонжур.

Он произнес это с разбегу, и я хмыкнул, услы­шав знакомое выражение. Напрасно я позволил себе это.   Он   насторожился,   посмотрел   на   меня   непрошающе. Но продолжал, как ни в чем не бывало. Излагал, иронизируя над собой, притчу о том, как старый ученый ревнует своего талантливого ученика, не дает ему выдвинуться, осмеял его идеи. На всем скаку, на разгоне подсек. Если позволите заметить, деспот-учитель власть свою охранял свирепо, очень любил уничтожать людей, показывать свою силу.