—  «Власть    отвратительна,     как    руки    брадо­брея», — прочел он и взглянул на меня, проверяя.

Я знал эти строки Мандельштама и кивнул, под­тверждая его образованность, заодно и свою.

—  Однако у него столько благодарных учеников.

—  О,  учить  он умел,    любил    учительствовать. Вокруг  него  множество  мальчиков  резвились в  ко­ротких   штанийках,  возраст  безобидный,   а  у  меня зубки прорезались. Да, я себя в обиду не давал.

Постепенно/ они соединялись — тот, кого я *&нал по рассказам, и этот, Демочкин Макар  Евгеньевич.

Я не должен был считать его слова бахвальством, он просто сочувствовал тому молодому талантливому пареньку, который пробивал себе дорогу. Ситуация древняя, банальная, взирать на нее можно без гне­ва, прощая далекий звон тех мечей.

—  «Живи  еще хоть Четверть века  — все будет так, исхода нет», — декламировал он. — Четверть века для  Блока  было вечностью,  а  мы три с лиш­ним десятилетия  проскакали  и судим-рядим, как о вчерашнем.

—  Почему о вчерашнем?  Отношения  ваши  про­должались и позже. Они, наверное, развивались.

—  За  тридцать-то  лет?   «Наверное»!.,  —  Он   от­кровенно посмеялся надо мной. — Еще как развива­лись.  —  И  потом  сказал:   —  Веревочка    у    нас  с ним... — И опять процитировал: — «Не отстать тебе, я острожник, ты конвойный, — судьба    одна, и одна в пустоте дорожной подорожная нам дана...» А. путь мы прошли большой — от сопротивления к, противо- * стоянию! И дальше.                        —  Не понял.

 Он удовлетворенно кивнул.

—  Видите ли, великий человек должен иметь ве­ликого противника. Для этой цели он избрал скром­ную   персону    Демочкина.     Так   что   он   Демочкина в  каком-то смысле  высоко  ценил.   Гений  не  может сражаться с тенью осла. Достойное противоборствует достойному и так далее.

—  Вы что же, Демочкина видите гением?

—  Несостоявшимся,  —  спокойно  и  серьезно  по­правил он. — Из-за него.

—  Ну тогда, на первых порах, допустим: А даль­ше-то что он ему причинил?  И за что? Может, он сам довод давал?

—  Давал.     

—  Вот видите.

—  Вам  не терпится упростить.  Вы  берете часть явления,  начиналось же оно с того, что он вынуж­дал, он делал Демочкина плохим

—  Делал?

—  Плохой  человек, допустим,  злодей  —  им  же стать надо. Этого тоже достигать приходится. У нас ведь вместо плохих людей дрянцо мелкое.

—  Вы  что  же,  признаете его  злодеем?

—  Злодеем — с его точки зрения. На самом деле сложнее. Стоит ли объяснять?

—  Стоит.

Он пожал плечами, подчиняясь.

—  Возьмем   эти   слова   насчет   плохого   человека и дрянца. Считают, что это его выражение. На самом деле — мое. От меня к нему перешло, от него, уже с   эффектом,   расцвеченное,   взлетело.   А   потом   мне же   предъявили,   что   повторяю.   Много   было   подоб­ного. Другие подражали ему с восторгом. Для меня же...   Ведь  я  соприкасался     с  ним  вплотную.   Бли­жайший сотрудник. На меня давила его речь,, инто­нация, словечки. Мы все повторяли за ним:  «треп», «душеспасательно», «душеласкательно», «это вам не жук накакал», «досихпорешние опыты» — прелесть, как  он  умел    играть  голосом,    словами.    «Кончай пря!» — в смысле пререкания. «Что касаемо в рас­суждении...»

—  Сплошной бонжур! — добавил, я.

—  Заметили?   И   это  тоже.   А  жесты,  а  манера говорить.  Голосище •— труба рромовая, все на пре­деле   чувств. \ Темперамент.   При   нем   нельзя   оста­ваться  вялым,  спокойным.   Все  начинает    резониро­вать. Самые упорядоченные, благонравные граждане возбуждаются. Тоже орут, ручками машут. Однажды девица,  которую  я  склонял,  говорит  мне:  «Можешь ты   нормально   со   мной   разговаривать,   своим   голо­сом?» Я вдруг опомнился, услышал, как я повторяю его. Меня нет. Вместо меня с nefi ходит он. Мыслю я так же, пристрастия те же. Твержу, что Рафаэль красивист, что корреляция —• не причинная связь, а совпадение  —  падение сов,  и тому  подобную чушь повторяю,  ступаю след в  след.  То самостоятельное, что добывал, мною же добровольно превращалось в продолжение  его  взглядов.   Я  терял  себя.   Неповто­римое свое. Он подчинял меня все. сильнее. Это ста­новилось  невыносимо.   Вы  скажете —  внешне.   Нет, это  мышления  касалось, он  мне в череп    запускал свои   щупальца.   Я   пытался   бунтовать.   Начну   что-нибудь поперек, он заорет, мою мыслишку незрелую, первый  росток выдернет, препарирует, покажет, что надо совсем не так, как я полагал, высмеет, оставит кострище,   горелое   место.   Назад  некуда   вернуться, дым и вонь. Я — тень, я — копия. Ценность копии в чем? В ее приближении к оригиналу. Чем меньше от него она отличается, тем лучше. То есть никакой самобытности.

Он не горячился, не повышал голос. Мило и кротко сообщал для моего сведения некоторые по­правки к портрету Зубра, добавляя, так сказать, от­дельные черточки.  Не про других,  про одного себя.

—  Вижу, мне надо бороться, чтобы отстоять свою драгоценную личность.  Иначе и  останков  не  найду. Личность   ученого   —   это,   прежде   всего   свободное мышление.      Самостоятельность    духа.    Предстояло освободиться.  А  как?   Уехать? Тогда  в  лаборатории такой возможности не было. От себя тем  более не уедешь.   Оттолкнуться   —   вот  в   чем   освобождение! Преодолеть силу притяжения. В этой борьбе за сво­боду я стал понимать, что, любя и преклоняясь, не

одолеть. Помогала оттолкнуться злость. Как в ра­кете. Дошел я до этого постепенно, ожесточился в своей битве. Раз оттолкнулся, два, пихаюсь — он сдачи дает, морда моя в крови, так что все в по­рядке. Вот вам и ответ, как злодея изготавливать. Стал я выискивать в нем изъяны. Увидел я, что физику он знал приблизительно, математику слабо, хуже меня. А не признавался. Я подлавливал его, подножки ставил. И знаете, что меня больше всего мучило? Что у него, несмотря ни на что, получалось. Он плохо знал, допустим, математику, а ука­зывал, и, представляете, — сходилось. Я вижу, что не должно получаться, — нет, получается. Вопреки всему! Всякий раз он меня в дураках оставлял. Чув­ствую, что соображаю не хуже его, а что-то мешает довести, в последний момент у меня срывается, а у него все сходится. Ох и возненавидел я его!

—  Так это не он мешал.

—  Нет, он, он, — смиряя голос, убежденно ска­зал Д. — Как в его окружении, так и  в  моем  нас противопоставляли  друг  другу.   Понимаю  ваш   сме­шок — с кем равняюсь, — но мне самомнение по­могало.                    

—  Это очень похоже на зависть.

—  Зависть?   Она   кое-что   объясняет.   Но   не   все. Кроме, зависти,   была   несправедливость.   Она   более всего грызла меня. Почему ему досталось все, пол­ный   мешок:   биография,   телосложение,   голос,   сила, рост — все работало на него. Будь я бездарен, не было бы никакой борьбы.  Смирился бы и преуспел. Другие   шли   за   ним   безропотно   и   награждались. Я боролся... У нас не умеют уважать человека, пол­ностью расходясь с ним во мнениях.

—  Смотря какие мнения.

Он вслушался в эту реплику. Она насторожила его, скорее всего она была подана слишком рано. Мне следовало быть терпеливее.

—  Взять, к примеру, лысенковщину, — сказал я.

—  В смысле лженауки? — спросил Демочкин. — Но ведь тут тоже свой парадокс. Сам-то Лысенко — фанатик своей идеи. Он в нее верил исступленно. Он не мог заставить  отречься  истинных  генетиков,  они на  костер  готовы  были   пойти.   И   взошли   бы.  А  я, грешным  делом,   думаю,   что   и   Лысенко   на.костер пошел бы ради своей    ложной    идеи.    Он    убежден был, недаром обещал быстрые успехи.   В том   была его сила. Убежден    был, что можно воспитанием ме­нять    наследственность.    Поэтому    и  шли  за  ним. Чувствовали его  веру.   Подождите,  давайте   спокой­ненько,  без эмоций,  как  принято  в  науке,  анализировать любую гипотезу. Ложные идеи, разве они не могут иметь своих  адептов?   Лысенко  мог верить  в свои  пророчества,  как   Савонарола  верил  в  свои   и взошел на костер не раскаявшись.

Он вскочил, прошелся по номеру, мягко ступая кошачьей походкой. Из дальнего угла он, сложив пальцы трубочкой, посмотрел на меня, как в теле­скоп. Он держался куда вольнее меня, ни в чем не пережимая, освобождено, будто сбросив тесное, тяжелое одеяние.

— Все же есть разница, — сказал я.

—  Какая?

—. Принципиальная. Неужели вы не видите? По­лучается, что вы ставите на одну доску настоящих ученых и...

—  Отбросим приспособленцев. А вот те, кто за­блуждался, они субъективно не отличались. И те и другие были убеждены.

—  Почему-то  при этом  Вавилов никогда не раз­решал бы себе пользоваться   недозволенными   прие­мами в борьбе, а Лысенко разрешал.

С самого начала между нами лежало, свернув­шись калачиком, спрятав когти, совсем другое. Сей­час оно приоткрыло свои тигрово-желтые глаза.

—  Вавилов боролся честно, — повторил я. — и Яубр тоже.

—  У него власти не было.

—  Можно и без власти, очень даже...

Я не кончил, подождал. Демочкин вернулся в свое кресло, уселся, закинув ногу на ногу. И тоже стал ждать.

—  Не хотите ли кофе? — спросил я, снимая паузу. В боксе это называется держать удар. Он держал

удар.

—  Не откажусь.

Пока я готовил кофе, он продолжал про борьбу за свое «я» через вражду, от которой и сам Демоч­кин портился, — так что именно в этом смысле его делали плохим, хуже, чем он был: развивали в нем низменное, то, что в каждом человеке можно вы­звать.

—  И вы не стеснялись в средствах, — сказал я, подавая ему чашку кофе.

—  Помните,   нас   учили:   если   враг   не   сдается, его  уничтожают.  Слова  эти  приписывали   Горькому. Хотя  не  похоже... Но тогда  я верил, что с врагами любые средства хороши.

—  Любые?

Он сказал неохотно и как-то скучливо:

—  Другие  понятия   были.   Что   можно,  что  нель­зя — все было другое. Теперь целуются прилюдно, на эскалаторе...

Он отпил кофе и обезоруживающе улыбнулся мне:

—  Я знаю, о чем вы.