Итак, мы подошли к барьеру. То, что с самого начала было между нами, выпустило когти, изгото­вилось.

—  А вы  попробуйте непредвзято.  Вы меня обви­нить  хотите,   а   вот   если   бы   меня   оправдать   надо было, вы бы по-иному рассуждали, вы сказали бы, что да, он, Демочкин, имел право, он защищал са­мую большую ценность — свою личность. Другие те­ряли,   превращались   в   муравьев,   а   он   защищался чем мог.

—  Господи, да о чем вы! — вскричал я. — Как вы можете себя оправдывать!.. Вы хотели его погу­бить, вы писали на него...

Он поднял руку, останавливая меня.

—  Подождите.   Я   полагал,   мы   можем   спокойно изъясниться,   без     оскорблений.     Вам   что   надо   — узнать Демочкина  или  устыдить?  Очевидно,  узнать. Причем  я вам не так    интересен,    как ваш  герой. Вы его хотите оправдать, возвеличить. Я вам любо­пытен     исключительно    тем, что   шел   против   него. Почему так было, я вам разъяснил.  

—  Не  проходит версия  ваша.  Если  бы  вы  свою неповторимую  душу  отстаивали,  то  уничтожать  его зачем было? А вы    ведь по-настоящему его уничто­жить  хотели.   Не   фигурально.   Горький   тут   ни   при чем. Да и имел в виду Горький не личного врага, а классового.

Он рассмеялся  вполне дружески.

—  Очко в вашу пользу.

Затем он допил  кофе, вытер  платочком  губы, и лицо его потемнело, сморщилось.

—  Давайте рассмотрим ситуацию иначе. Прошло сорок лет, к старому, заслуженному ученому Демочкину является некий Архивист и начинает выяснять: не вы ли, голубчик, восставали  на  своего Учителя? Понимаете ли вы, что проиграли и были  не правы? Понимаю, говорит Ученик, я действительно проиграл, я  вижу,  как велик  был  тот,  на  кого  я ополчился... О, если б знать в тот миг кровавый, на что он руку поднимал!..  Угрызения совести  всплыли  со дня его души, где лежали навечно похороненные, забытые... Сознайтесь,    сказал    Архивист, вы  хотели  погубить Учителя, у нас есть данные. За что вы его так? А за что вам надо? — спросил Ученик. Нас бы устроило, если  бы вы  из  зависти,  говорит ему Архивист.  Это меня, не украшает,  сказал  Ученик,    но что  делать, и заплакал. Была зависть, была. Признаюсь! А знаете, что было после того, как Ученик поплакал? Утер он слезы  и  сообщает:  не  буду   каяться!   Зачем   мне каяться?   Я   пребываю   отлученным   от   прочих   уче­ников, иными словами,  я выделен.  Все гадают обо мне — отчего он воевал с Учителем, да как он осме­лился? Если вам покаюсь, то окажусь в куче, удив­ления не будет. А так мною всегда будут интересо­ваться  —  это враг  Самого!   Главный враг!  Что  бы ни говорили, а великие злодеи прославили себя.  Ге­рострат, Малюта  Скуратов  и  другие.    Иуду  помнят более всех других апостолов.

—  Убедил Демочкин Архивиста?

—  У Архивиста было большое досье. Там все со­брано про Ученика — письма, анкеты, выступления, старые разговоры, встречи. То, что он давно позабыл. Эх,  много  бы   я дал,  чтобы  прочесть  эту  папочку... «И, с^ отвращением читая жизн^ь мою,   я   трепещу   и проклинаю, и горько жалуюсь,  и горько слезы лью, но строк печальных  не смываю!..»  Вот именно!  Не отказываюсь.

—  Как это понять?

—  Он   плакал,   но   не   каялся,   —   с   уважением подтвердил    Демочкин   и   поднял     палец.   —   Кому каяться?  Архивисту,  конечно,  нужно  было» добиться от него покаяния. Воспитан он был на классической литературе. Чтобы мальчики кровавые в глазах мая­чили.   Как  же  иначе?   Раскольников  терзается,   Нехлюдов кается, Фауст кается. Все посыпают голову пеплом. Иначе нельзя. Впрочем, черт его знает, мо­жет, в старину так и бывало. Сам я подобного не видал. Передо мной никто не каялся. Хотя должны были. Зазря ведь осудили. После всех нарушений чтобы кто-то пусть не на площади, пусть на собрании вышел бы, встал перед людьми и сказал: «Товари­щи-граждане, судите меня без пощады, я приговорил человека безвинного, да не одного...» Ни разу такого не слыхал. А вы слыхали?

Он подошел, сунул руки в карманы, наклонился ко   мне:

—  Слыхали?

—  Нет, не слыхал.

 Так что же вы от меня хотите? Кругом нас полно нераскаявшихся. Жен в гроб вгоняют, врут, воруют... И хоть бы хны, живут припеваючи, спят крепким, здоровым сном. За что же с Ученика такой спрос? -Раскаяние удобно для блюстителей закона, для ленивых следователей. Ах да, совесть... — Де­мочкин посмотрел на меня, показывая свою проница­тельность. — Но почему мы всегда обращаемся к чужой совести? Да и при чем тут совесть? Ученик не был погубителем.

—  Но хотел погубить.

—  Хотел. Но это ненаказуемо.  А вы никогда не хотели  кого-то убить?  Раз  Ученик  не  кается,  пред­ставим   его   закоренелым   злодеем.   Поскольку   дело надо закрыть. Такова задача.  Иначе памятник Учи­телю нельзя ставить. Не будет прочности...

Его полуулыбка выглядела торжествующе, я поддался ей, тоже  чуть улыбнулся  и  сказал:

—  Не  существует  такой   жизненной    философии, которую разумный человек  не смог бы убедительно обосновать. Ваш Ученик заслуживал бы сочувствия, но он  не личность.    Он    муравей.    Для  раскаяния надо,  чтобы  совесть  совершила   работу.   Работа' эта по   плечу   личности.    Совесть — привилегия    насто­ящего   человека.   А   то,   что   многие   не   каются, — это   не   пример.   Это   и   есть муравьиное   поведение. Муравей    не   личность,    он    всего   лишь    орган,    а не    организм.    Он    исполняет     какую-то     функцию, не  более.

—  Значит, Ученик — муравей? — Недобрый ого­нек разгорался в его г.лазах. — А ведь он был пер­вый Ученик.  Понимаете — первый! Хотя его не дер­жали первым. Все время в тени, между прочим.

—  Непризнанный  гений  —  это тяжело.

—  Женщина, которую он полюбил, — не слушая,  все громче говорил Демочкин, — она тоже почитала

Учителя. На вечере, когда Ученик пригласил ее тан­цевать, она отмахнулась, увлеченная очередной байкой Учителя. От его похвал она была счастлива. Стоило Учителю сказать то же самое, что твердил я, это вызывало  восторг.  Меня  она   не  слышала.

—  Но, может, Ученик никогда и не был гением, а? У него был всего лишь комплекс.

Демочкин   вытянул   палец,   покачал     отвергающе.— Не  проходит!  Ощущать себя  гением  дано из­бранным.   Маяковский   назвал   себя   гением   раньше, чем его  признали. Маленький  поэт  себя  гением  не объявит. Духу не хватит... «Нет, я не-Байрон, я дру­гой, еще неведомый избранник... Ученик мог, конеч­но, стать великим, все так считали.

—  Зубр не считал себя гением.

—  Ему не надо было.  Его признавали.

—  Его   не   признавали.   Вы   отлично   знаете,   как его не признавали. Не сделали же его академиком. Нo он от этого не страдал. Чехов, например, искрен­не полагал, что его будут читать лет восемь, не бо­лее.  Вот Сальери, тот считал себя гением.

Он отмахнулся пренебрежительно, не принимая моих слов. 

—  Возможно, что Учитель даже высмеивал перед той   женщиной  своего. Ученика.   Претензии   его   вы­смеивал.

Он будто сдунул пепел с углей, жар вспыхнул, красноватые отсветы побежали по его бледно-жел­тому лицу.

—  Если бы не он... Я  бы... Я и так многого до­бился. Несмотря ни на что, я достиг, — четко повто­рил он, вколачивая в меня эту мысль. — Так что я простил ему!

—  Ого, вы простили? Это поворот!

—  Мне простить ему было труднее. Я  ненавидел и любил одновременно.    Он был    тем, кем    бы "мог стать я. Поняли? — Он наклонился ко мне и доба­вил тише: —  Если   бы  его  не  стало.  Я  любил  его как врага. Потому что у меня не было врага выше и значительней. Любите врагов своих, ибо, если вы бу­дете любить любящих вас, какая вам награда... Все же я стал не похожим на него. Верно? — Он загля­нул мне в глаза. — И на всех его почитателей не по­хож. Видите, я себя отстоял.

—  Вопрос, — какой  ценой - сказал я.  —  Вы говорите — себя отстояли. А что,  как в результате получились    не  вы?   Разве   это  вы?   Быть  не   похо­жим — этого еще мало.

— Что вы имеете в виду?

—  А то — кем вы стали... — Я остановился, не решаясь   договорить,   передо     мной   сидел   пожилой болезненный человек, умный, начитанный, всю жизнь работавший не разгибая спины.

Он ждал, наблюдая за мной, вдруг, откинулся на спинку кресла успокоено, расслабленно, засмеялся мягко.

—   Господи, чего вы боитесь.  И  все так!  Почему никто в глаза не скажет, только заглазно, за спиной, шепотом? И вы тоже... Ну, смелее.

Я почувствовал, что краснею. Я понимал, что он нарочно дразнит меня.

—  Вы, Макар Евгеньевич, простили Зубра. За что же? За те доносы, которые вы на него писали?

—  Наконец разрешились, — помолчав, сказал он спокойно и серьезно.                                                    

И тут я вспомнил одного из моих учителей. Бла­гообразнейший красавец, седой, медоточивый, так мило шутивший на лекциях. Шутя и лаская загубил он нескольких своих коллег во время борьбы с низ­копоклонством, с космополитизмом,, расчистил себе дорогу, стал ведущим специалистом, был избран в членкоры,  увенчан лауреатством.    Уехал  в Москву.

В новом институте его выдвинули ректором, его на­значили членом ВАКа, членом редколлегии и прочая. Теперь он. стал недосягаем. От него многое зависело, и, когда он приезжал к нам, его никто не осмели­вался упрекнуть, напомнить о прежних делах. Ста­рел он в почете, в президиумах — и так до самой смерти никто не сказал ему, что о нем говорят, ка­кая о нем ходит молва. Нас послали на его похо­роны, мы стояли в почетном карауле, слушали хва­лебные речи, несли венки...

Через два дня Д. позвонил мне, просил встре­титься, он вспомнил нечто важное. Я попробовал уклониться, он настаивал. Категорически, почти   офи­циально-угрожающе. Свидание наше было коротким. Он сообщил мне про связь Зубра с Гейзенбергом в период работ над атомной бомбой. Несомненно, что Зубр помогал, был с ним заодно. Он был связан с фашистской наукой. Доказательств прямых нет, но их надо искать, и они найдутся. Я, писатель, дол­жен искать. Иначе не имею права на свою повесть. Во всяком случае, он меня об этом поставил в из­вестность. Кроме того, Он напишет мне письмо, копию оставит себе — как официальное предупреждение. После публикации моей вещи наверняка появятся люди, у которых есть компромат на Зубра. (Я не сразу понял это словечко «компромат» — компроме­тирующий материал.) Так что не лучше ли мне сде­лать из героя физика, электрика, перевести его в специальность, известную мне? Главное же — тогда все претензии разом 'отпадут. Вымышленный герой, с него спроса нет, и все загадки решаются. Напри­мер, он берет с, собой на новую работу своего врага из-за женщины, в которую влюблен и которая явля­ется невестой его противника. Враг же этот, пусть тот же Д., едет из самолюбия, принимая вызов, это своего рода долгая дуэль. Факты остаются, надо лишь изменить некоторые фамилии.

Он держался уверенно, почти ультимативно. Как идет на пользу этим людям каждая уступка.

— Послушайте, а почему бы вам не написать о загубленном таланте, — вдруг предложил он за­душевно, как предлагают мировую. — Про человека, которому не дали полностью осуществить себя. Вот где трагедия. Типичная для нашего времени. То, что вы хотите написать, это, извините меня, пошло. Еще один великий ученый. Сколько их уже изобразили! Чему эти образы научили людей? Ничему. Потому что пример баловня судьбы ничему не может на­учить. А вы покажите талант, который служил ми­шенью. Все, кто хотел, упражнялись на нем. Как его изувечило. Ему не позволили стать великим. Ведь вот Зубр, где он стал великим? Когда он стал та­ким? То-то же! А вы не про этого счастливчика, а про того, кого под общую гребенку: не высовы­вайся!.. Что, не поднять? Жжется?

Хорошая тема, подумал я, в чем-то он прав, важ­ная тема — как изготавливаются подлецы, как вы­растает  ненависть.  Он  ненавидел  Зубра   посмертно. Есть вечная любовь, до конца дней. Это была вечная ненависть. Не так-то просто приобрести себе такого верного врага.