Все годы после войны о судьбе старшего сына в доме Тимофеевых не принято было заговаривать, чтобы не тревожить рану. Всем было известно, что Фома погиб в гестапо.

Фома родился в 1923 году, его увезли в Герма­нию двухлетним мальчиком, и лишь те, кто бывал в Бухе, знали его. Таких людей осталось немного. Для них Фома был фигурой почти легендарной.

Елена Александровна до последнего своего дня жила с тайной безумной надеждой на чудо, на то, что Фома жив. Между собой она и Зубр избегали го­ворить об этом. Мне кажется, что в глубине души каждый из них считал себя виновным в гибели Фо­мы. По крайней мере у Зубра я ощущал это грызу­щее, ноющее чувство.

В те времена я не собирался писать о Зубре, ни­какого такого замысла у меня не было. Как и дру­гие, я просто подставлял микрофон, чтобы сохранить в памяти его рассказы про запас, который лучше бо­гатства. Однажды он рассказывал про немцев в войну;

— ...Росло ощущение, что Гитлер проигрывает. Все говорили, что немцы; наверное, как и в первую мировую войну, выложив все свои фактические преи­мущества, повторят и все стратегические ошибки, свою безграмотность, проявленную тогда. Они живут не по английской поговорке. Англичане позволяют себе проигрывать все сражения, кроме последнего, — последнее надо выиграть. А немцы выигрывают все свои сражения, кроме последнего, а вместе с ним проигрывают и войну.

Мы посмеялись, и тут я, вдруг забыв про табу, спросил, как все произошло с Фомой.

Зубр помрачнел, сказал зло:

—  Зачем это?..  Фома — не индульгенция, украсить меня? Писателю нужен, конечно, сюжетец? Как же без сюжета?  Венец  терновый... Оправданье.… Все ваши сюжеты — вранье. Жизнь бессюжетна,

Я забыл выключить запись, и у меня сохранилась  его ругательная речь, где он, распалясь,  трепал и  топтал меня, и мои книги, и все, что я собирался писать и способен написать. В гневе он несправедлив,  остановить его нечем. До сих пор я не могу  прослушать до конца эту рычащую,    клокочущую запись полную запрещенных ударов, обидных сравнений

А потом на следующий день он позвонил, пригласил приехать и, ничего не объясняя, не извиняясь за  вчерашнее, наклонясь к микрофону, сухо и кратко  изложил историю с Фомой:

—  Сын мой был арестован. Он попал в Маутхаузен и там погиб. Да, погиб!.. Он жил с нами, но  болтался в русских компаниях в Берлине. Они проделали довольно большую работу: спасали восточных рабочих, пытались подкармливать военнопленных в лагерях, помогали оттуда удирать    тем, кто еще мог  двигаться,  снабжали документами  «остарбайтер»,  а потом бежавшие давали себя поймать и попадали  в лагеря восточных рабочих, которые были на порядок  терпимее... Так как мой сын хорошо знал несколько языков, то для всяких лагерей, где   были   также западные и южные рабочие — югославы,    французы, бельгийцы,  голландцы, — были северные рабочие -  датчане, были чехи, для них на машинках перепечатывали,, фотографировали сводки английские и советские. Было несколько таких    подпольных    групп, в  основном русских, из эмиграции.     Остальные были немцы,  сыновья   крупных   чиновников.  А   сел   Фома потому, что нашелся провокатор в их группе. Тогда арестовали около полсотни молодых людей. Это было в сорок третьем году. Фома был студентом-биологом. Фамилию носил Тимофеев-Ресовский. Двойная фами­лия на нем и кончилась, потому   что младший сын, Андрей, просто Тимофеев.

Вот все, что было в том единственном его расска­зе про Фому.

Начав писать о Зубре, я стал собирать и то, что известно о Фоме.    В семье Ляпуновых хранились фо­токопии писем Фомы из лагеря, писем о нем. Затем я расспросил Роберта Ромпе, запросил Олега Цингера_; вызнал что мог у младшего брата Андрея. Я рас­спрашивал и запрашивал всех, кто мог знать про эту историю.  Постепенно выяснилось следующее

Фома действительно входил в какую-то организа­цию. Туда входили кроме детей русских эмигрантов дети крупных немецких врачей, в том числе почему-то врачей из Гамбурга. Вообще это была, судя по не­которым данным, молодежная группа. Были там так­же дети известных людей и даже государственных деятелей. Роберт Ромпе упомянул сына К. Каутского. Что они делали? Кроме того, о чем говорил Зубр, они добывали лекарства, лечили военнопленных, среди которых свирепствовала цинга, дистрофия, помогали скрываться беглецам. Фома, как известно, укрывал двух французских летчиков.

Отца и мать Фома не посвящал в свою деятель­ность. Оберегал их. Особенно не хотел вмешивать в такие дела отца — слишком он несдержанный человек и открытый. Это понимали все, кто хоть немного знал Зубра. На допросах Фома, видимо, убедил гестапо в том, что родители ничего не знали. Зубра не вызы­вали к следователю, не предъявляли претензий. Между тем он давно догадывался о некоторых связях Фомы, о подполье — иногда Фома пропадал на не­сколько дней, появлялись какие-то люди, ночевали, исчезали.

Все, что делал Фома, выросло из убеждений, взглядов отца, отцовского примера. Тем не менее сам Зубр твердил, что Фома не должен заниматься неле­гальщиной, тайными организациями — это не для ученого. Давняя история с Кольцовым и Мензбиром вошла ему в плоть и кровь. Фома, считал он, должен был стать хорошим ученым, для этого он имел все данные

Арестовали Фому 30 июня 1943 года, отвезли в берлинскую тюрьму.

Начались хлопоты. Гейзенберг, Вайцзеккер и дру­гие немецкие ученые обращались к влиятельным чиновникам, просили, ручались... Добились того, что Тимофеевых согласились принять на каком-то высо­ком уровне. Зубр упирался. Елена Александровна за­ставила его поехать. Она умела избавлять его от тя-• желых решений, взваливая их на себя. Понимала, что его этим не обманешь, но так ему становилось легче. Лелька была единственным человеком, перед которым он позволял себе падать духом, быть слабым, жал­ким, безвольным. После ареста сына никто не ожи­дал от этой хрупкой женщины такой энергии и стой­кости. Она не останавливалась ни перед чем, Ника­кие предостережения, угрозы на нее не действовали. Во время визита им удалось вымолить обещание со­хранить Фоме жизнь.

Но вскоре высокое лицо, у которого они были, отказалось помогать: раскрылось слишком много фактов. В группе Фома играл, очевидно, значитель­ную роль. Все же какие-то неопределенные обещания удалось вырвать. Разрешили свидания, разрешили передачи. 11 ноября в Бухе они справили день рож­дения Фомы, ему исполнилось двадцать лет.

Сохранилась копия письма к нему от одного француза. По-видимому, писал тот самый француз, которого Фома прятал и которого арестовали вместе с ним. Возможно, это был французский летчик. Его потом обменяли. О том, что это был именно он, од­нажды обмолвилась Елена Александровна. Для меня было важно, что это же подтвердил мне Гребенщи­ков:

«...Фома был арестован гестапо за то, что укры­вал французских летчиков и помогал русским воен­нопленным в лагерях.. Что там с ним происходило, мучили его, пытали — ничего не известно. Николай Владимирович был подавлен, упал духом. Все пере­дачи делала Елена Александровна, она держалась молодцом и заставляла держаться мужа».

Письмо француза замечательно не только лично­стью пишущего, его горячим чувством к Фоме, но и образом самого Фомы, который возникает из проникновенных строк этого документа:

«Берлин, 17 октября 1943 г.

Мой дорогой друг Дмитрий!'

Я не хочу покидать Берлин, не сказав тебе прощай. Это и понятно, так как мы провели  вместе долгие недели, самое грустное время нашей жизни, самое грустное потому, что нам не хватало  свободы, а  только свобода может сделать человека счастливым.  Это судьба, что я выхожу отсюда первым,  но уверяю тебя, мой дорогой, что я предпочел бы видеть тебя  первым выходящим отсюда.

Прощаясь с тобой, дорогой Дмитрий, я хочу сказать, что ты в моей жизни являешься тем редким человеком, в котором чувство дружбы никогда не     исчезает. Ты проявил по отношению ко мне и по  отношению к другим товарищам чувство необычайной ценности, чувство великое и совершенное — чувство товарищества. Случай помог мне узнать в тебе непросто молодого человека, но человека зрелого, характер  исключительный и чувства необычайно тонкие.

Дорогой Дмитрий,  сохрани  эти  качества на всю  жизнь  и   благодари  провидение,   которое дало тебе  родителей, чье совершенство и вырастило те  качества твоего  характера,   о   которых  я   говорил..  Не нужно  просить тебя оставаться верным себе и дальше., человек, склад ума и души которого сформировался, как у тебя,  себе никогда  не изменяет. Живи,  мой друг,  для будущего.  Ты  выйдешь однажды,   война  закончится, и придет новая эра. И тогда мы сможем   возобновить наши контакты и даже, может бать             увидеться.  С  огромной радостью я приму первые известия от тебя,  с огромным нетерпением    буду ждать возможности увидеться с тобой в других обстоятельствах.

Всю мою жизнь я буду вспоминать грустные  вечера, которые мы просиживали вдвоем на краю окна в  нашей камере и, любуясь звездами, строили планы,  думали о будущем, мечтали о свободе. У нас были  моменты уныния, но надежда не покидала нас  никогда.

Бесполезно добавлять, что наш друг Петров  представляется мне тоже существом, которое я  никогда  не забуду. Это человек высокой доблести духа  и характер у него такой, как нужно.

Завтра я возвращаюсь в Салоники, чтобы взяться  за работу. Я необыкновенно рад возможности поехать  туда. Нора меня, конечно, ждет. Без специального  позволения секретной полиции я не могу вернуться  в  Швейцарию. Это не так уж меня расстраивает, хотя  моя жена и хотела бы меня видеть. Ты знаешь, что  Греция стала моей второй родиной, и, невозможность  поехать туда была бы для меня страданием.

Прощай, мой дорогой друг! Я снова тысячу раз,  благодарю тебя за все. Будущее покажет тебе всю  меру моей признательности. Мои наилучшие пожелания

' Напомню, что это подлинное имя Фомы. Письмо дается в переводе с французского.

тебе в случае, если ты скоро вернешься домой, в противном случае я желаю тебе мужества, много мужества, чтобы выдержать тюремные страдания. Дружески обнимаю тебя».

Не у кого спросить — кто такой Петров, кто такая Нора. Отрывок без начала и продолжения. Как у Пушкина:

Цветок засохший, безуханный,

Забытый в.книге вижу я.   

И вот уже мечтою странной  

Душа наполнилась моя...

Утешения и надежды пропитаны в письме незамет­ной, наверное, для автора печалью. Понимал ли он меру опасности, грозящей Фоме? Или же это сегодня видим мы, знающие, что случилось потом? Так или иначе — облик двадцатилетнего юноши приоткрылся передо мною.

В июле 1944 года произошло покушение на Гит­лера, и положение всех политических заключенных резко ухудшилось. Гитлеровцы теперь расстреливали, уничтожали, не считаясь ни с какими именами. Был расстрелян сын Нобелевского лауреата, великого не­мецкого физика Макса Планка, замешанный в заго­воре Штауффенберга. Планк ничего не смог сделать. В августе 1944 года. Фому перевели в концлагерь Маутхаузен. Об этом сохранилось письмо некоего Николая, товарища Фомы по берлинской тюрьме:

«29.7.44.

Добрый день, дорогая Елена Александровна, ваш муж и сын Андрей!

Прошу извинения, что так начал, но иначе я не мог начать, потому что я с Фомой просидел вместе семь с лишним месяцев и я его считаю за своего родного брата. Он, вероятно, вам писал уже обо мне. Меня зовут Николаем. Напишу вам несколько строк о том, как Фома разлучился со мной. Это было вче­ра утром, в 4.30 утра. Ему сказали 27 июля, что он должен будет с транспортом в 7 часов 47 минут вы­ехать в концлагерь Маутхаузен. И он сказал, чтобы наш общий знакомый (вы знаете, конечно, кто) пере­дал вам записку о том, чтобы вы что-нибудь ему прислали в дорогу. Он так и сделал это с расчетом в 6 часов утра прийти сюда и передать ему все. Но ночью пришло изменение об отправлении транспорта. Вместо 7.47 он должен был отправиться в 4.50, то есть почти на три часа раньше. Он принес пакет и передал мне, но когда я понес его, чтобы передать Фоме, то мне сказали, что он уже рано утром уехал. Мне пришлось только сожалеть об этом, конечно. Причем получилось все досадно это в последний 'раз. До сих пор все пакеты, которые вы оставляли в бю­ро, мне с тем стариком удавалось забирать, а в этот раз не удалось. И со вторым пакетом тоже получи­лась неудача. Но это должно было когда-нибудь быть, потому что говорят по-русски: не все коту мас­леница, должен и пост быть. Этот человек пакет оста­вил у меня, потому что ему Фома сказал: в случае неудачи пакет он должен оставить у меня. Но я ду­маю, что там есть тоже хорошие люди, через которых можно будет снова устроить тесную связь. Распро­щались с ним мы чисто по-братски, то есть пожали друг другу руку, поцеловались и пожелали взаимно как можно скорее освободиться от решеток и конвоя и продолжать так же свободно жить, как и раньше.

Я понимал его внутреннее стремление к вам, но всегда предупреждал, что, несмотря на то, что ты еще молодой, ты должен во всех неудачах учиться терпеть. Осмелюсь немного написать о себе. Я сам был офицером в русской армии, по одной случайно­сти попал В плен, потом оттуда бежал и пробрался в Германию, где в продолжение 1 ^[/₂ года работал и вследствие одной глупой неосторожности попал сосе­дом к Фоме. Сам я тоже из Москвы, с Таганской площади. О вашем муже я слышал и в Москве и в' Берлине только хорошие отзывы. Хочу сообщить еще одно. Александр Романов, офицер, что был у вас дома и рассказывал о Фоме, снова арестован и сидит у нас, я его сегодня видел, затем другой, черный такой, грузин, который был у вас, тоже арестован и сидит в одиночном заключении у нас. Ну, больше не хочу отвлекать вас посторонними вещами. Что пред­ставляет из себя этот концлагерь, я вам сказать не могу, потому что сам не знаю. На этом заканчиваю свое послание по приказанию Фомы. Извините, пожа­луйста, что плохо написал, это все из-за отсутствия света и стола. И еще я хотел попросить вас об одном. Если получите какую-нибудь весть от Фомы, то про­шу убедительно сообщить мне, если я еще буду нахо­диться тут, через того же человека А от меня пере­дайте горячий привет и наилучшие пожелания.

Остаюсь жив и здоров, чего и вам всем    желаю

. Многоуважающий  вас всех и  Фому

Николай».

Кто этот Николай — неизвестно.

Из Маутхаузена сохранилось единственное письмо (вернее, записка) Фомы, на лагерном бланке, напи­санное по-немецки. Может, оно и было одно:

«Маутхаузен. 8.12.1944.

Дорогие родители и брат!

Я здоров, и все идет нормально. Ваше письмо от 6/9 я получил и от 13/9 также, спасибо вам. Пакет я еще не получил, но зато 25/9 получил извещение на пакет, за что вас благодарю. Я думаю часто о каж­дом из вас и шлю вам сердечный привет от верного сына.

                                                                Дмитрий  Тимофеев».

И еще две записки — скомканные клочки, пере­данные, очевидно, тайком, от двух русских заключен­ных.

«7.12.44. Добрый день. Здравствуйте. Сердечно благодарю за передачу, получил табак, хлеб, масла Большое спасибо. Изменений в жизни пока нет, что решат господа, неизвестно. Наручники до сих пор не сняли.  Передайте Фомке сердечный привет...   (неразборчиво).

борчиво) Сергею. Остаюсь пока жив и здоров, желаю вам во всем успехов, Андрею в учебе, без трудностей ничего не дается. Сердечно благодарю за передачу, желаю успехов во всем. Пока до свидания. Пишу но­чью при лунном свете после тревоги, передайте, по­жалуйста, иголку.

Фоменков».

Возможно, этот человек бывал у Тимофеевых, знал об Андрее, о его школьных делах. Или же это один из тюремных друзей Фомы?

Вторая записка написана торопливо, косым почер­ком. Выдалась, наверно, в один и тот же день ока­зия передать две записки.

«6.12.44. Добрый день. Сердечно благодарю за ва­ши услуги, все получил — масло, хлеб, табак. Пере­дайте Фомке привет. Остаюсь жив и здоров. Сижу все закованный, изменений нет,

Александр».

На обороте:

«Писать много нельзя, время... (далее два слова неразборчиво) сердечная благодарность всем моим знакомым. Пока.

Александр».