Прежде всего,  меня, конечно, интересовали рус­ские друзья Зубра. Кто они такие? Берлин в двадца­тые — тридцатые годы был центром русского зару­бежья. С кем из русских общались? Кое-что мне рассказывал сам Зубр, кое-что было в рассказах Анд­рея. Жизнь русской послереволюционной эмиграции интересовала меня давно, приходилось с этими людьми сталкиваться за границей, встречи оставля­ли сильное впечатление особой, ни с чем не сравни­мой горечью, которой была пропитана жизнь этих людей, а еще тем, что русская эмиграция удивитель­но много дала европейской культуре, науке. Вклад этот у нас мало известен, недооценивается, как, впро­чем, и на Западе. Можно назвать сотни имен в физи­ке, химии, философии, литературе, биологии, живо­писи, скульптуре, имен людей, которые создавали в зарубежье целые направления, школы, сами явили миру великие примеры народного гения. 

С русской эмиграцией Тимофеевы общались мало, они были слишком поглощены работой, а кроме то­го, К нм как к советским людям, советским поддан­ным белогвардейские круги относились подозритель­но, чурались их.Дружба была с Сергеем Жаровым. Жаров, дружок его, как раз к революции окончил Синодальное училище. С какими-то казачьими частями мальчиш­кой эвакуировался за границу. Ткнулся туда-сюда, назад ходу не было. Мыкался он на разных рабо­тах, потом в Вене в 1922 году организовал мужской хор. Был он исключительно одаренным музыкантом и оказался к тому же великолепным организатором. В хоре он держал тридцать шесть человек. Из них тридцать певцов, четыре плясуна, завхоз и он, Жа­ров. Никаких солистов.  И он и остальные хористы  получали одинаково. Этим самым исключалась за­висть — беда всякого художественного коллектива. Обосновал он это так: если у тебя хороший го­лос и ты можешь солировать, так кому я буду пла­тить за это, господу богу? Он же, голос, у тебя от бога, бесплатно, божий дар. Дисциплину держал же­лезную. Если кто на спевку придет выпивши, иди прочь.

О Жарове Зубр очень любил рассказывать. И мы любили слушать, потому что ничего не знали о та­ком явлении, между прочим примечательном             в исто­рии русского искусства. К тому же у Зубра имелось несколько пластинок с записями жаровского хора, и он демонстрировал их, подпевая.

—  Они год репетировали программу, а с девять­сот двадцать третьего стали концертировать и сорок пять лет концертируют.     К концу двадцатых  годов стали зарабатывать сколько хотели.  Больше немец­кого профессора получали.     И сверх того получали много, и это «сверх того» шло на стипендии русской молодежи. Помогали детям русских получать          образо­вание, становиться на ноги. Сережка Жаров и лады знал и гласы и сам аранжировал. Программа у него из трех частей была: первая — казацкие песни, вто­рая — военные, третья — хоровые переложения. Рах­манинова  прелюды  перекладывал,    да так, что сам Рахманинов благодарил его. Я вообще против пере­ложений, но тут они меня покорили. Когда они жили в Берлине, там у них была штаб-квартира, каждую субботу  устраивали   коллоквиум.  Музыковеды  дела­ли  доклады,    все  крупные  музыканты,     дирижеры, бывая в Берлине, бывали у них. Писатели их посе­щали,  ученые.  Русские,  конечно,  в  первую очередь. Метальников  при мне рассказывал им про бессмер­тие простейших.„ Ох ты господи, да Метальников, к вашему сведению,    еще до революции во Францию уехал и заведовал в Институте Пастера отделом. До него заведовали Мечников,     потом  Безредка,  потом Гамалея   и  уже   потом  Метальников.   Это   же  наши корифеи, гордость, полагалось бы знать их... Габри­чевский у жаровцев на коллоквиумах выступал, Ев-реинов, Мозжухин,  кроме Рахманинова     еще такой композитор, как Глазунов. Гречанинова я там слу­шал...    Эти  хористы   высококультурные  люди  были. Стравинский  к ним  наезжал,  Роберт Энгель сделал доклад о русском колокольном звоне и о производ­стве колоколов. Борис Зайцев читал свои рассказы, Ремизов  читал,  очень  занятный     писатель Осоргин бывал у них. Ну, натурально, певцы — Держинская, Петров. Был у них Ершов„.

Его перебивает один доктор наук, филолог, ко­торому давно уже невтерпеж:

—  А Осоргин, это что же за писатель? Фельето­нист?

—  Осоргин, к вашему сведению, романист, отлич­ный писатель, роман «Сивцев Вражек» не читали?

Доктору кажется, что он знает литературу, искус­ство, уж это по его части, и всякий раз убеждается, что о многом понятия не имеет. Он злится. Впервые он слышит о Жарове, впервые о Гречанинове, то есть слыхал что-то, вроде как о «Могучей кучке», но вот веред ним сидит человек, который прогуливался с Александром Тихоновичем Гречаниновым по Унтер-ден-Линден. Всякий раз доктор попадает впросак. Никак он не может примириться с превосходством Зубра в разных искусствах, не понимает, что это не­соответствие не знаний, а жизни, аналогичное тому, как если бы .он пришел на спектакль со второго дей­ствия и поэтому не понимает, путается.

Сам Колюша рассказывал жаровцам о боровской методологии естествознания, о популяционной генети­ке, о том, как помогал Грабарю реставрировать фрес­ки. В J919 году он расчищал целых три недели ка­ких-то ангелов, трубящих в Дмитриевском соборе во Владимире.

Потом у Жарова произошла катастрофа. Переез­жал хор на двух автобусах из города в город по горной дороге Америки, первый автобус сорвался в пропасть. Все погибли. Там была жена Жарова и половина хора. После этого они год не выступали... Потом пополнили состав. Конкурс к ним был огром­ный, со всего мира. Попасть в хор к Жарову было не менее трудно, чем в   «Ла Скала». Вакансия у них открывалась только за смертью или выбытием, как в Английском королевском обществе.

Зубр, рассказывая о жаровцах, и восхищался ими и завидовал возможности попеть в хоре во всю си­лищу своего голоса, который уставал умерять. Широ­ченная грудь его расправлялась, плечи раздвигались, и непривычное мечтательно-счастливое 'выражение смягчало его черты™

Дружба была и с Олегом Цингером, сыном заме­чательного русского физика, автора учебника «На­чальная физика». Эта книга и задачник А. В. Цинге-ра много лет служили русской и советской школе. Поэтому Александра Васильевича Цингера считают, физиком, и сам он так себя считал, а знаменитую книгу «Занимательная ботаника» приписывали его брату Николаю Васильевичу, выдающемуся русско­му ботанику. На самом деле «Занимательную ботани­ку» написал физик Александр лЗасяльевич Цингер. Также как воспоминания о Льве Толстом, с которым был ^хорошо знаком. В двадцатые годы он поехал ле­читься за границу и там, будучи больным, занялся любимым делом — ботаникой. Мне уже несколько раз встречались случаи подобного рода. Владимир Ива­нович Смирнов, академик-математик, причем блестя­щий математик, говорил мне, что тайная его страсть — музыка, что всю жизнь он мечтал стать музыкантом. Примерно то же было и с Александром Васильевичем Цингером — любовь к ботанике жила в нем с детства. Можно подумать, что любовь — это одно, а способности — другое и им необязательно совпадать. Возможно, двойственное это чувство пе­решло к нему от отца — математика и почетного док­тора ботаники.

С Олегом Цингером, точнее с его письмами, меня познакомил Зубр. Это были необычные письма —письма с рисунками гуашью. Олег Цингер был ху­дожник-анималист, он рисовал животных' для разно­го рода изданий. Рисовал их в зоопарках, в аква­риумах, в музеях. Прямо посреди текста письма по-являлись великолепные    акварельки какого-нибудб  зоопарка с индийскими носорогами, неподалеку от  которых на стульях сидят посетители,  Райская идилия. Письма писались по-русски на плотной бумаге, годной для краски, писались тушью четким, почти  печатным почерком:

«Самый лучший аквариум, который был в Sfutfgartpn'e «Wilcfietaa». Там огромные витрины для пресноводных, экзотических  рыб. Устроены  они так, что вы сразу видите сушу, поверхность  воды, растения и жизнь под водой. Все вые рыбы, морские звезды, морские ежи и актинии  производят на меня большое впечатление. Особенно   рыбы! Меня восхищает утонченный, я бы сказал финированный вкус этих различных форм и окраски.  Никак нельзя обвинить рыб в декадентстве и упадочничестве. В то же время сочетание цветов, форм, все их «выполнение» создано как бы для знатоков Пикассо, Дягилева, Пьеро делла Франческа, Миро и  прочих. Но еще лучше, тоньше и к тому же живые.  Не могу оторваться от этих морских рыб. Когда  смотрю на эти новые устройства в аквариумах и в  зоопарках,  мне  становится  печально,    что этого не  было,  пока' жили    мои родители    и жил  мой друг В. А. Ватагин».

Василий Ватагин, известный художник, анималист,  график и скульптор,  был учителем Олега  Цингера. Ватагин, как и Олег, был влюблен в животных и соответственно, любил и ценил лучшие зоосады и  заповедники, где животные не только выставлялись, но  и могли жить хоть более или менее естественно.

«Еще очень хороший зоосад в Антверпене, Он расположен рядом с вокзалом, но там так умно посажены кусты и деревья, что близость вокзала и               неприятной части города не чувствуется. Так в Лондоне, имеется Moonlight World, то есть дом для ночных животных. Тут можно наблюдать всяких        лори, трубкозубов, лреволазных дикобразов, ящеров,  ехидн. Вы идете в полной темноте по коридорам, а  перед вами витрина с животными, которые оживают  только с наступлением ночи».

Тут же нарисован ночной дом в Антверпеском  зоопарке. Олег Цингер описывает зоосады Лондона, Франкфурта, Берлина, Амстердама, Нью-Йорка, Буффало и другие, описывает с таким увлечением невозможно оторваться:

«...хорошие звери очень хорошо устроены в своих  витринах и сильно отдалены от нью-йоркской публики. Здесь, в Бронксе, чувствуется, что всех этих кинкажу, куэнду, фосс и сумчатых крыс надо оберегать от публики. Я это очень хорошо понял,  когда увидел три десятка негритят, которые барабанили палками по металлическому барьеру и гонялись по всему помещению друг за другом».

Олег Цингер не только анималист, он пишет  пейзажи, делает иллюстрации (маслом/) к Гоголю, работает в довольно широком диапазоне. С ним я   списался уже после смерти Зубра, и он многое рассказ о жизни Тимофеевых в Берлине.

Они познакомились   в Берлине в 1927 году.  Их познакомил тот самый художник Василий Алексеевич Ватагин, к которому еще мальчиком привязался Олег Цингер и который приехал специально из Москвы в Берлин, чтобы поработать в Берлинском зоологиче­ском саду. Тогда это было просто. Поселился Вата­гин у Тимофеевых, хотя квартирка их была малень­кая. С утра Тимофеевы уходили в институт, малень­кий Митя, то есть Фомка, оставался на попечении некоего Владимира Ивановича Селинова, милейшего человека, который зарабатывал себе на жизнь, наби­вая табаком гильзы для русских папирос. Прокор­миться на такой заработок было нельзя, и Тимофее­вы, чтобы ему помочь, взяли его нянькой к сыну и поваром.

Тимофеевы не могли жить, чтобы кому-то не по­могать. Селинов стряпать не умел, мог приготовлять нечто вроде котлет, которыми он кормил всех из ме­сяца в месяц. Но гости приезжали и уезжали, а Ти­мофеевым деваться от котлет было некуда. Кончи­лось дело тем, что они заболели от однообразного питания. Зато Селинов хорошо знал русскую поэзию.  С Олегом Тимофеевы скоро перешли⁴ на «ты», Елена Александровна превратилась в Лельку,¹ а Николай Владимирович — в Колюшу.

Целыми днями Олег Цингер и Ватагин пропадали в зоо, рисуя зверей, в субботы за ними заезжал Ко-люша, и втроем они отправлялись в балаган. За не­большую цену там можно было смотреть борьбу, бокс и катч. Три раунда. Потом надо было платить заново. В балагане публика преображалась. До этого приличные, воспитанные люди начинали орать, ру­гаться, толкали друг друга, плевались, подбадривали атлетов, кидали на арену всякую всячину. «Атлеты» были татуированные верзилы, имевшие тем больший успех, чем грубее, хамее они на арене себя вели. Устраивали из борьбы .целое представление, особенно в катче, где позволялось все. Терли противника мор­дой об пол, вывертывали ноги, топтались на спине, кусались, выдирали волосы, и "все это с, криками, воплями и руганью. Публика приходила в восторг.

«Все это было для меня ново, а особенно нов был Колюша! Я до тех пор такого человека не встречал. У него было какое-то обаяние дикости, под которое я сейчас же попадал. Он орал громче всех: «Пифик, перевернись, дурак!» Он в отчаянье обращался к нам: «Ну и идиот, глуп, туп, неразвит, кривоног, соп­лив и богу противен!» Все эти выражения были тоже для меня новы. Он впадал в раж и все воспринимал всерьез. .Мы возвращались домой к ужину с опозда­нием, и Лелька упрекала Колюшу: «Наверное, опять на рундике были!» К ужину подходили гости. Вспо­минаю испанского биолога Рафаэля Лоренцо де Но. Колюше он нравился, и поэтому все испанское вызы­вало у него восторг. Немцев в тот период за что-то не уважал и называл их туземцами. К ужину была всегда самодельная водка, конечно, селиновские кот­леты и его же папиросы. Колюша был еще молод, темперамент в нем бурлил. Когда Колюша начинал ходить по комнате и- что-либо рассказывать, то но­вый человек в доме просто обалдевал. На какую тему велись беседы, в конце концов было безразлич­но. Помню и то, как' я был в восторге от него и старался Колюше подражать. Когда Колюша рассказы­вал о себе, получалось впечатление, что перед вами человек, проживший не одну жизнь. Рассказывал, как он был студентом, казаком, как был где-то ра­нен, но верная лошадь его спасла. Где-то он голодал и питался в сарае воробьями, которых убивал снеж­ками! Где-то на Украине он отбивался от бешеных собак. Один раз, спрыгнув с дерева, босой упал на гадюку... Все рассказы были красочны, нельзя было ими не восторгаться™ Было в них что-то гого­левское, смесь Ноздрева, Хлестакова, да еще с при­месью, Лескова. Так зарождались вечера у Тимо­феевых».

Судя по всему, вечера эти получили известность. Характер Колюши, его нрав, манера разговора, его крик, его фонтанирующий талант — все это невероят­но будоражило довольно-таки чинную бюргерскую научную среду почтеннейшего учреждения. Этот неис­товый русский втягивал всех в кипучий водоворот своих увлечений. Им  угощали - как диковинкой, на него приглашали, знакомые зазывали знакомых по­дивиться, и почти все на этом попадались. Тот, кто хоть раз побывал у Тимофеевых, стремился к ним еще и еще. Пленительно раскованно здесь чувствовали себя все, без различия должностей и возраста. Про­цветала,, разумеется, игра в городки, неведомая преж-v де в немецких краях. Игра шла под выкрики Колю­ши, который накачивал азарт. Мазилам он кричал: «Мислюнген! Три раза «почти» — это только у ки­тайцев считается за целое!» Вскоре респектабельные профессора обнаруживали, что и они выкрикивают что-то несусветное.

Со временем Тимофеевы получили при институте квартиру побольше, и немедленно прибавилось гос­тей. Всем было приятно приехать в субботу за город. Олег Цингер вспоминает, как он привозил к Тимо­феевым сына художника Добужинского, библиотека­рей Андрея и Дину Вольф, Мамонтова, Ломана, Все­воложского... Затем каждый из них привозил своих друзей. К тому времени в Бухе жил биолог С. Р. Ца-рапкин с семьей, которого тоже откомандировали из Советского Союза в Германию для работы в этом институте. Приехал Саша Фидлер, брат Елены Алек­сандровны, были Блинов, Слепков, Кудрявцев и дру­гие, поскольку институт числился германо-советским научным учреждением. Об этом времени рассказано в шуточной поэме «Бухиада», сочиненной Белоцвето-вым. Кто такой Белоцветов, установить не удалось, но поэма — одна из тех самодеятельных; какие обо­жают строчить даже люди с хорошим литературным вкусом для разного рода юбилеев и семейных празд­ников,— поэма эта чудом сохранилась до наших дней.

Вы помните, когда впервые,

Созрев для славы и побед,

Решать вопросы мировые

К нам прибыл юный муховед.

В те дни мы жили с ним бок о бок.

Слегка растерян, даже робок,

Он был на кролика похож

При виде посторонних рож.                 

Поденка ль, прачка ли в передней,

Тотчас Колюшенька за дверь —

 И в подворотню. Но теперь

Он тоже ментор не последний,

И, окрыленйому стократ,

Сам черт ему теперь не брат.

Больные из лечебниц Буха стояли за решеткой своего больничного сквера, и наблюдали, как, что-то выкрикивая, вполне, казалось, нормальные люди яростно бросали палки, играя в какую-то варварскую игру. Предводителем у них был босой, волосатый, в распущенной рубахе русский, похожий на атамана шайки. Грива его развевалась, орал он нечто немыс­лимое.

Каждая фигура в городках имела свое название: «бабушка в окошке», «покойник», «паровоз», — и битье их сопровождалось соответственно сочными комментариями, которые и придавали самый жар игре.

Зимой или в непогоду с таким же азартом играли в блошки. И тут,- в этой ерундовой игре, Колюша вы­кладывался весь. Лежа на столе под лампой, он це­лился фишкой, нижняя губа его вздрагивала, глаза сверкали, он рычал: «Так ему и надо, сучку! Мислюнген!» Его азарт возбуждал окружающих. Есть люди, которые вселяют спокойствие, он же обладал обратным даром — будоражил, флегматичные натуры вдруг приходили в волнение, его присутствие раска­чивало  самые  инертные,  вялые  души.

В новой квартире была столовая и просторный кабинет у Колюши. Сюда обычно набивались гости. Колюша ходил из угла в угол и проповедовал, спо­рил, возглашал. В углах кабинета, там, где он резко поворачивался, скоро протерся ковер.

Точно так же он ходил спустя годы в Обнинске, а до того — на Урале. По этим знакомым мне квар­тирам я мог представить себе и обстановку его дома в Германии. Хотя ничего толком про обстановку, до­пустим, в Обнинске я бы рассказать не мог. Помню только стеллажи с папками, куда раскладывались оттиски. И все. Остальное было как-то стерто, обез­личено. Дом Тимофеевых отпечатывался людьми, тем, что там делалось, что говорилось.

Мебель, какие-то картины на стенах, обои — все отходило в тень, становилось невидимым. Это был стиль Тимофеевых — безбытность, равнодушие к мо­де. Никто здесь не интересовался коврами, ваза­ми, посудой, диванами. В квартире было необходи­мое, чтобы чувствовать себя удобно. Никому в голо­ву не приходило искать стильную мебель, обновлять ее, загромождать жизнь какими-нибудь подсвечника­ми, креслами, торшерами. И многочисленные гости не видели отсутствия гарнитуров. Это не была бед­ность, которая бросалась бы в глаза несоответстви­ем положению. Не было ни богатства, ни шика, ни художественного вкуса — ничего, что отвлекало бы или существовало самодовлеюще.. Стул был всего лишь предметом, на котором сидели, не более того. Обит ли он тисненой кожей или дерматином — никто не различал. И прежде всего не различал сам Колю­ша. Так было и в Германии и в России, так было всегда. В сущности, он не менялся…

Однажды я спросил его:

—  Какую эволюцию вы претерпели?

—  Эволюцию? Боюсь, никакой эволюции у меня не было. Однажды я сам стал искать эволюции себе и не нашел. Даже неприлично как-то. Что ж  я так живу неинтересно, что это за человек без эволюции? Между тем после восемнадцати лет у меня никакой  эволюции   не  происходило.  А  потом  подумал: что делать, нет так нет, и хрен с ней, проживу без эволюции.