Родился еще один сын, Андрей, которого Колюша  называл «личность чрезвычайно малозначащая»,  но произносил это с необычной для него нежное Фому между тем бранил нещадно за школьные промахи. «Глуп, туп, неразвит, разве это учеба, < грусть и тоска безысходная!» — приговаривал ходя из угла в угол кабинета.

«Сколько вечеров    провел   я в этом кабинет вспоминает Олег Цингер,— и что за люди там то не   перебывали!   Старые  друзья,   малознакомые ученые,  какие-то  дамы,  юноши,  важные немцы, а конец советские военные. Колюша то впадал в чрезвычайный шовинизм и чрезмерное православие, провозглашал,  что самый вшивый    русский мужичонка  лучше Леонардо да Винчи и этого треклятого Гоете.  (Гёте он всегда произносил как «Гоете»). То oн  доказывал,   что. немцы   после   русских   самые  лучшие что на немца можно положиться, а что русский  все  проспит   или   пропьет.     Из   русских   художнике более других любил Нестерова и Сурикова. Япред почитал с ним на эту тему не спорить».

Спорить с ним боялись. И ученики и друзы буквально сминал их. А между тем чего он жаждал, чего ему не хватало, так это оппонентов, сведущих; достойных противников.

В Советском Союзе на биологических школах да сходились вечерком у костра просто так покалякать и начинались всевозможные его рассказы, рано  или  поздно  раздавался вопрос  про них, русских за рубежом, — как они там, кто они? Огромная эта первая волна  русских  людей — а  было их около трех миллионов, оказавшихся за рубежом, — издавна привлекала,  возбуждала  особый     интерес,  были  в нем тайная   жалость   и   неосознанное   родственное чувство — наши! Может быть, потому, что большей частью люди эти уезжали не по обдуманному собственному решению —  их  вытолкнули  обстоятельства трагические, запутанные, о которых    и знаем-то мы плохо В эмиграции оказалось немало имен блиcтaтeльных. Когда-то они составляли славу русской мысли,  искусства,  но и там, на Западе, таланты их большей  частью не затерялись.  Смутные слухи о их успехах  доходили до нас редко, обрывками. Имена их            вычеркивались, отношение ко всему русскому, что действовало за рубежом, было исполнено подозрительности.

Зубр рассказывал о них почему-то без охоты  хотя и благожелательно.

—  Большинство никакой политикой не занималось и заниматься не желало. На всю жизнь они  были напуганы всяческой политикой. Одно слово «полити­ка» вызывало у них тошноту. Они старались где-ни­будь пристроиться и вести незаметную, сытую,' спо­койную жизнь. Среди трех миллионов эмигрантов по­литиков было меньшинство. Более же всего было бе­женцев-трудяг...

Однажды он рассказал то, о чем мы знали совсем мало, а многие и вовсе слышали впервые:

—  В девятьсот двадцать втором году — это неод­нократно обвиралось — утверждали, что Ленин выгнал из России многих интеллектуалов. А Ленин — интереснейшая акция! — группе лиц, гуманитариев преиму­щественно, лично предложил: поскольку вы отвергае­те революцию,  можете уезжать.  Понятно, что, ска­жем, философу-мистику, идеалисту в условиях дикта­туры   пролетариата    и  марксизма    делать нечего... И многие уехали. Тем более голод, разруха... Спа­сены были.

Зубр называл Питирима Сорокина, Бердяева, Франка, Шестова, Лосского, Степуна, литературове­дов, античников, журналистов... Это была группа че­ловек в двести. Причем большинство из них вплоть до второй мировой войны жили в Европе на любо­пытном положении: они имели советские паспорта, числились формально советскими подданными без права въезда в СССР. Были три главных центра, где осели эти выехавшие: Берлин, Прага, Париж. В Пра­ге большую роль сыграл так называемый Русский вольный университет, где однажды Зубр читал лек­цию. Создали его вокруг кондаковского семинара. И он изложил целую повесть о Кондакове — акаде­мике, историке, блестящем специалисте по старой русской живописи, иконам и фрескам. Был он ста­рик, умер в 1925 году, но успел при жизни наладить семинар, в который пр.ивлек лучших русских ученых за границей. Из этого семинара и организовали уни­верситет.

Вспоминал он о русских писателях, с которыми встречался или которых слушал,— Шмелеве, Зайце­ве, Бунине, Тэффи, Алданове, далее шли уже совер­шенно незнакомые мне имена; также об ученых — Тимошенко, Зворыкине, Бахметьеве, Сикорском, Чек-рыглне, Костицыне, художниках — Чехонине, Ларио­нове, Цадкине, Судейкине...

Называл он, например, Леву Ботаса, который был гла'вным декоратором в берлинской опере, еще каких-то балетмейстеров, музыкантов, химиков, которых мы по невежеству своему и по скудости информации знать не знали.

Несколько лет назад я побывал на русском клад­бище святой Женевьевы под Парижем. Выдался сол­нечный день теплой осени. Дорожки кладбища были аккуратно посыпаны красным песком. По дорожкам прогуливались аккуратные старички и старушки, тихо разговаривали. Впрочем, людей было мало, а вот знакомых имен вокруг было много. Я нашел могилу Бунина и его жены, затем Бориса Зайцева, артиста Ивана Мозжухина, писателя А. Ремизова, под деревянным крестом — художника Дмитрия Стеллецкого.

Вместе с Иваном Шмелевым под одной плитой по­хоронена его жена Ольга. Стоял белого мрамора крест у искусствоведа Сергея Маковского — из семьи художников Маковских. Над могилой химика Алек­сея Чичибабина водружен его бюст из черного кам­ня, у подножья в ведерке стояли свежие цветы. Здесь и мой любимый художник М. Добужинский. Над мо­гилой Евреинова — медальон с его изображением, рядом — биолог К. Давыдов, художник К. Коровин... Вот где удалось свидеться с теми, о ком расска­зывал Зубр. В маленькой прикладбищенской церкви, расписанной Альбертом Бенуа, кого-то отпевали. Ры­жие листья бесшумно кружились в токах солнечного тепла. Трава еще была полна жизни. Черные дрозды, опустив желтые клювы, семенили среди кустов. На этом кладбище примиренно сошлись обманутые и обманщики, беженцы и беглецы, те, кто мечтал вер­нуться на родину, и те, кто вспомнил о ней лишь перед смертью, люди разных убеждений, разной сла­вы, но все они считали себя русскими.

Чичибабин в 1930 году, уехав за границу, там и остался. Несколько ранее другой замечательный химик, Ипатьев, послан был в заграничную коман­дировку и не вернулся. Появился термин «невозвра­щенец». Уехал и не вернулся Феодосии Добржанский — один из создателей синтетической теории эво­люции; уехал и не вернулся известный физик-теоре­тик Георгий Гамов, который прославился, предложив первую модель генетического кода. Таких оставших­ся хватало, и относились к этому в те годы спокой­но. Ныне эти невозвращенцы возвращаются — вхо­дят в энциклопедии, словари, им отдают должное, их цитируют, о них пишут...

В Берлине белоэмигрантов и невозвращенцев жило много, и изолироваться от них Тимофеевы не могли. С годами русские стали стремиться в тимо-феевский дом, прямо-таки льнули к Колюше со всей его и показной и внутренней русскостью. Вскоре это сыграло свою роль, обернулось непредвиденно дра­матично,                 

А пока жизнь в Бухе полнилась. Олег Цингер видел домашнюю часть этой жизни, лишь догады­ваясь, как там, в лаборатории, бушует, клокочет темперамент его друга.

Бесполезно было уличать Зубра в противоречиях. Ругая все немецкое, он облеплен был немецкими друзьями. Ругая немецкую нацию, он защищал не­мецкую точность, порядочность, немецкую филосо­фию, ,почту, немецких инженеров, немецкие каранда­ши и еще множество немецкого. Правда, продолжал настаивать на том, что отдельно взятый немец хорош и годен к пользованию, вместе же собранные — ужасны, в большом количестве — невыносимы.

Об авторе Зубр - Глава первая Зубр - Глава вторая Зубр - Глава третья Зубр - Глава четвертая, Зубр - Глава пятая Зубр - Глава шестая  Зубр - Глава седьмая Зубр - Глава восьмая Зубр - Глава девятая Зубр - Глава десятая Зубр - Глава одиннадцатая Зубр - Глава двенадцатая Зубр - Глава тринадцатая Зубр - Глава четырнадцатая, Зубр - Глава пятнадцатая, Зубр - Глава шестнадцатая Зубр - Глава семнадцатая Зубр - Глава восемнадцатая Зубр - Глава девятнадцатая Зубр - Глава двадцатая Зубр - Глава двадцать первая Зубр - Глава двадцать вторая Зубр - Глава двадцать третья Зубр - Глава двадцать четвертая Зубр - Глава двадцать пятая Зубр - Глава двадцать шестая Зубр - Глава двадцать седьмая Зубр - Глава двадцать восьмая Зубр - Глава двадцать девятая Зубр - Глава тридцатая Зубр - Глава тридцать первая Зубр Глава тридцать вторая Зубр - Глава тридцать третья Зубр - Глава тридцать четвертая Зубр - Глава тридцать пятая Зубр - Глава тридцать шестая Зубр - Глава тридцать седьмая (начало) Зубр - Глава тридцать седьмая (продолжение) Зубр - Глава тридцать восьмая Зубр - Глава тридцать девятая Зубр - Глава сороковая Зубр - Глава сорок первая Зубр - Глава сорок вторая Зубр - Глава сорок третья Зубр - Глава сорок четвертая  Зубр - Глава сорок пятая Зубр - Глава сорок шестая Зубр - Глава сорок седьмая  Зубр - Глава сорок восьмая Зубр - Глава сорок девятая