Не вернулся — и точка, и забыл, и окунулся вновь в свою биологическую немецкую буховскую жизнь.

Так говорится — поставить точку. В человеческой судьбе точка — это свернутая спираль, это — праатом, из которого вырастает новая вселенная.

В 1938 году он выступает на годичном собрании ге­нетического общества с докладом «Генетика и эволю­ция с точки зрения зоолога». Публикует книгу «Экспе­риментальное исследование эволюционного процесса» плюс две «птичьи» работы. Плюс в Италии выходит книга «Генетика популяции». Книга,— для нас звучит солидно, для него же, как помним, книга значила не­что обратное: он пишет книгу потому, что ему многое неясно, приходится изъясняться длинно. Когда же все прояснится, уляжется, сойдется, он напишет краткую статью, которой вполне достаточно.

Вторая мировая война обрывает одну за другой связи с учеными Европы, Англии, Америки. Однажды становится известно, что из Германии нельзя выез­жать,  границы  закрыты.  Двери  захлопнулись.

В замкнутую обитель Буха нацизм проникает спер­ва в виде гонений на ученых еврейской национальности. Их увольняют, один за другим они куда-то исчезают. Затем начинается поиск скрытых евреев, выясняют, вынюхивают, кто наполовину еврей, кто на четверть, на восьмую. Страхи, доносительство, шантаж...

Расизм обнажил свою сущность. Никогда до этого Зубр не замечал в немцах такого истового национализ­ма. Занятие наукой приучает к международному брат­ству ученых. Биология, математика, физика, любая естественная наука безразлична к национальности. За­коны генетики, эволюции действуют среди всего, жи­вого. Рыбы, ландыши и скворцы не знают государст­венных границ. На разного рода международных сборищах — симпозиумах, коллоквиумах — ученых ни­когда не интересовало вероисповедание коллеги, тем более национальное происхождение. Какая разница, еврей — не еврей, сколько в нем течет еврейской кро­ви, важен был талант, добросовестность, умение ре­шить задачу, найти истину. Антисемитизм был отвра­тителен. Зубру как подлинному русскому интеллигенту. Отвращение к антисемитизму он впитал вместе с от­вращением к черносотенству, к поповщине, к этим смердящим гнилым устоям русского самодержавия. Поэтому он охотно участвовал в тайной акции, придуманной немецкими учеными. Кто именно ее предло­жил — неизвестно. Дело в том, что специалистов-уче­ных евреев ряд ведомств, имел право оставлять для своих работ. Для этого нужно было заключение экс­пертов о том, насколько данный ученый необходим. На этом и решили сыграть. Приходил запрос о квали­фикации ученого Икс. В ответ из Буха сообщали, что ученый Икс интересен такими-то хорошими работами, что же касается его работ в области, о которой идет речь, то их может оценить ученый Игрек. Шла бумага к Игреку. Тот пасовал ее на консультацию к Зету. Не­торопливо катилась эта высоконаучная переписка, причем в качестве консультантов и экспертов привле­кались ученые-полуевреи, частичные евреи, которых тем самым включали в категорию необходимых спе­циалистов. В конце концов множество заключений и отзывов солидно доказывали высокую квалификацию Икса, а заодно и нескольких других неарийских уче­ных. Замысловатая система долго действовала, спа­сая, выручая, защищая...

В Бухе появился нацистский партсекретарь, некий Гирнт. Однажды он затеял разговор с Зубром, снова предлагая ему принять немецкое подданство. Такое дозволялось редко кому из иностранцев. Предложение, как дал понять Гирнт, исходило от высоких инстанций и являлось весьма лестным. Зубр наивно выкатил гла­за: чего это ради? Мне и так хорошо, от добра добра не ищут...

До начала войны с Англией и Францией да и позже ему выпадало несколько случаев выезжать в Сканди­навию, в Соединенные Штаты, в Италию. Фашистская Италия выглядела куда терпимее, чем фашистская Германия. Но все, что не Россия, его не прельщало. Что Италия, что Швейцария, куда звал его Фогт, — один леший. Всюду он будет эмигрантом, здесь он со­ветский гражданин. В Бухе по крайней мере было все налажено. Переехать — значило потерять два, а то и три года. Кроме того, потерять темп, мысль потерять.

Как сказал философ:   «Второго раза  не бывает».

Бух был не Германия и даже не Берлин. Бух пред­ставлялся ему теплицей, оазисом, непричастным к то­му, что творилось в стране.

Гитлеризм рассчитан был прежде всего на немцев. Он, Зубр, пребывал иностранцем, и на него не обра­щали внимания. Это было своеобразное положение, которому многие немцы завидовали и друзья в России завидовали.

Для него ничего не изменилось. Он был свободен от страхов, свободен от повинностей. Он мог делать то, что делал.

А в берлинских киношках крутили картину: на экране показывался Кремль, торжественный момент подписания договора о ненападении, Риббентроп     го­рячо пожимал руку Сталину, обнимался с Молотовым. Все они довольно посмеивались, но у Риббентропа блуждала еще добавочная улыбочка, предназначен­ная немцам.

Газеты приводили выдержки из речи Молотова на сессии Верховного    Совета:  «Мы всегда  были того мнения, что сильная Германия является необходимым условием прочного мира в Европе... Германия нахо­дится в положении государства, стремящегося к ско­рейшему окончанию войны и к миру, а Англия и Фран­ция... стоят за продолжение войны...»

Он обвинял англичан и французов, которые пыта­ются изобразить себя борцами за демократические права народов против гитлеризма, доказывал, что не­возможно силой уничтожить идеологию: «Преступно вести такую войну, как война на «уничтожение гитле­ризма».

В Берлине стали продавать «Правду» и «Известия». В них ругали англичан, не было ничего против фа­шизма, и все печатали материалы о шестидесятиле­тии Сталина. Иногда появлялись большие 'статьи о положении в биологии: «Многие из так называемого генетического лагеря обнаруживают такое зазнайство, такое нежелание подумать над тем, что действительно нужно стране, народу, практике, проявляют такую кас­товую Замкнутость, что против этого надо бороться самым решительным образом». Или: «Лжеученым нет места в Академии наук». Это против Льва Семенови­ча Берга, Михаила Михайловича Завадовского, Ни­колая Константиновича Кольцова.

Вскоре из России пошли один за другим эшелоны с зерном, сахаром, маслом.

В Бухе ничего не могли понять — что происходит?

В 1940 году докатилась страшная весть — аресто­ван Николай Иванович Вавилов. А затем сообщили — умер Николай Константинович Кольцов. Оба события казались внутренне связанными. И Вавилов и Кольцов были несовместимы с тем, что творилось в России.'Они не могли сосуществовать с такими, как Лысенко и Презент. Для них невозможно было жить в атмосфере лженауки. Зубр это хорошо понимал. Но все же ре­шиться на арест Николая Вавилова, признанного во всем мире великого биолога, гордости советской науки! Как могли на это пойти?

Гадали и так и этак, и Лелька всякий раз утеша­юще заключала: раз уж с Вавиловым так обошлись, то ты тем более бы не избежал. Судя по всему, про­исходил полный разгром несогласных генетиков. По­гибнуть, да еще в бесчестии, как враг народа, ради чего? Зубр угрюмо отмалчивался. Фыркнет непонятно, а то раздраженно. Уцелел. Принял мудрое решение. Правильно поступил. Всех своих спас... А что толку в его правоте? Поехать на похороны своего учителя и то не мог. Стыдно и гнусно.

Прежде он не скучал по Москве. Не до того было. Теперь ему снилась Остоженка, Арбат, московские пе­реулки. Снилась Калуга, березовая аллея Конецполья. Это была не ностальгия. Не страдал он ностальгией. А была несправедливость и подлость истории, кото­рая настигла его в самый неподходящий момент...

Задержанные войной, прорывались вести уже не свежие, но такие же невероятные: об аресте и гибели Н. Беляева, академика Г. Надсона, Л. Говорова, о неприятностях с другими    друзьями — А.   Серебровским, Д.  Ромашовым.    Участникам    Дрозсоора при­поминали эту чуть ли не «организацию».

Про Зубра, казалось, забыли, в посольство не вызывали, не предавали анафеме. В Европе он оста­вался для всех крупной фигурой советской науки. Просоветские круги использовали его как пример успехов советской' науки. Вот человек, который демон­стрирует советский гений, умственное опережение при'яркой личностной окраске!

Его сравнивали с Горьким в Италии...

Среди русской эмиграции было немало ученых, ко­торые прославили себя, но в случае с Зубром все под­черкивали, что человек этот не имеет никакого отно­шения к эмиграции...

Вторая мировая война набирала силу. Немецкие войска запылили по дорогам Польши, самолеты с чер­ными крестами бомбили Варшаву. В. апреле 1940 го­да гитлеровцы маршировали в Дании. На севере в те же дни их отряды заняли Норвежские порты. Спустя месяц Гитлер оккупировал Голландию, Бельгию, Люксембург. С недолгими боями немецкие войска обошли «линию Мажино». Танковые колонны, изукра­шенные на башнях крестами, стреляя, двигались через Францию к Парижу. Столица Франции была объявле­на открытым городом, и Гитлер в длинном, коричневой кожи блестящем пальто, держа в левой руке белые перчатки, прошелся по Елисейским полям к Триум­фальной арке.

Германия принялась бесстыдно, уже не заботясь об оправданиях и поводах, захватывать, грабить, по­рабощать. Германия, которую Зубр успел полюбить, немцы — честнейший, работящий, талантливый народ, среди которых у него было столько друзей.

У него не осталось Германии, его лишали России, с ним пребывала лишь наука. Синие стены лаборато­рии, часть парка за окном, вытоптанная площадка для рюх — вот как все сузилось.

Рушились, падали королевства, правительства, го­рели города, бомбоубежища стали кровом, чемода­ны—   домами, горький дым поражений, бессилия и позора стлался над Европой.

Как можно было в этих условиях сидеть над мик­роскопом, возиться с мушками, препарировать, вскры­вать разных козявок? Что это за мозг, что за нервы, которые могли отрешиться от грохота всеобщей войны? Вырубиться, и не где-нибудь в Америке, в Африке, а здесь, в центре событий, в Берлине?

Понять до конца его поведение я так и не смог. Для меня в тех, его действиях было что-то вызываю­щее и непрнятное.

Но были некоторые его замечания, обмолвки, по которым мне казалось, что не так все гладко у него складывалось. Что-то точило и грызло его душу в те годы. Было ему, видно, несладко. И хотя на любые упреки он имел что ответить и выставить себя кругом правым, от этой самой правоты становилось ему само­му тошно. Дома бьют, долбают единомышленников, а он отсиживается у фашистов за пазухой..

Тут я чувствую, что вступаю на зыбкую почву дога­док и психологических построений, от которых закаял­ся в этой вещи. Зубр тоже не допускал никакого «психоложества». Однажды я заупорствовал, выжимая из него что-то более определенное. Но он отмахнулся: вы-то что про меня да про меня, про себя бы поду­мали, кусай меня, собака, только не своя, — а потом вдруг налился кровью, закричал: «А вы как все сно­сили? Почему терпели?» И, тыча в меня пальцем, стал предъявлять такое, что у нас давно условились не во­рошить, заторкали по" углам, прикрыли. «Кругом кровь лучших людей России льется, а вы песни распеваете!»

Он никогда не был анахоретом, не был одержимым, не был фанатиком науки. Он жил «во все стороны», бурно и жадно. Теперь наука стала его убежищем. Он погрузился в нее, как водолаз, как спелеолог ухо­дит в глубь пещер, удалялся от грохота войны, от слез и криков, от бомбежек, набатных призывов, спе­си нацизма.

Он обдумывал синтетическую теорию эволюции. Выстраивалось учение о микроэволюции. Начиналась она с популяции. Постройка возводилась из элемен­тарного эволюционного материала — мутации и прос­тых известных факторов — популяционные волны, изо­ляция, отбор. Открывалась дивная картина миллионолетних стараний природы, стало видно, как в ее сокровенных тайных мастерских из бесконечного чис­ла комбинаций отбирались лучшие. Так неведомым образом действовали механизмы отбора, работа то убыстрялась, то что-то происходило, как будто приро­да уставала. Появлялись какие-то сигналы, менялись признаки, краски...

Он вспоминал разговор с Эйнштейном о прикосно­вении к тайне. Прикосновение к ней' — самое прекрас­ное и глубокое из доступных человеку чувств. В нем — источник истинной науки. Тот, кто не в состоянии уди­виться, застыть в благоговении перед тайной, все рав­но что мертв.

Само прикосновение было лишь сигналом о том недоступном ему, Зубру мире ослепительной красоты и мудрости, который существовал в действиях при­роды.

Что   значила   перед   волшебными   процессами   жи­вого — война? Не так уж много...

Сражения у Дюнкерка, на Висле отодвигались в ряд тысяч других сражений, которые тоже когда-то слыли великими, историческими, славными.   Задержи­вали они ход истории, ускоряли? У каждого народа история состояла прежде всего из истории его войн. Бесконечные войны ничего не решали, ничего не при­бавили человеческому разуму. Само существование «тысячелетнего рейха» казалось безумным мигом пе­ред вечными законами науки. Он гордился могущест­вом науки и принадлежностью к ней. Она позволяла погрузиться в невнятный лепет природы. Слух его вы­бирал осмысленность — то, что он был способен рас­шифровать. Это было немного, но он первый из смерт­ных слышал его. Буквы, слова были известны, связи между ними не было. Он следил за сплетением тон­чайших нитей, осторожно ступал по блистающей про­волоке с новым, свежим чувством восторга. Легче было понять путаницу движения планет, звездного неба, чем действия простейшей букашки. Он считал любую гусеницу умнее своего ума. С какой непостижимой гениальностью было устроено в ней все, каждая нож­ка, ворсинка! Разрозненные, казалось, явления вдруг соединялись в нечто ошеломляюще простое. Из кир­пичей складывался собор. Впоследствии спорили: кто Зубр — открыватель или пониматель? То есть тот, кто нашел, или тот, кто первый понял и объяснил? Пожа­луй, большинство склонялось к тому, что он — пони­матель, для него результат измерялся приближением к истине, а истинно то, что плодотворно. Все равно его усилия лишь ступенька на лестнице, идущей в небо. Да и можно ли мерить жизнь результатами? За сум­мой результатов пропадает жизнь. А жизнь больше любых результатов. Жизнь — это прежде всего лю­бовь. Научиться можно только тому, что любишь, и. понять можно только то, что любишь...

Казалось бы, очевидная эта истина усваивалась с трудом, немногими. Зубр иногда приходил в ярость от равнодушной методичности, от спокойствия своих сотрудников.

Вести из бушующего мира доходили все глуше. Он пробивался к секретам мастерства природы — как она запускала живое, которое потом работало,       развива­лось самостоятельно. Он должен был понять удачи природы, понять устойчивость ее созданий — почему чайка остается тысячелетиями чайкой, почему так важно разнообразие птиц, жуков. Самое трудное — увидеть то, что у тебя перед глазами. Увидеть в мухе то, что не видели другие, хотя это видно всем.

Об авторе Зубр - Глава первая Зубр - Глава вторая Зубр - Глава третья Зубр - Глава четвертая, Зубр - Глава пятая Зубр - Глава шестая  Зубр - Глава седьмая Зубр - Глава восьмая Зубр - Глава девятая Зубр - Глава десятая Зубр - Глава одиннадцатая Зубр - Глава двенадцатая Зубр - Глава тринадцатая Зубр - Глава четырнадцатая, Зубр - Глава пятнадцатая, Зубр - Глава шестнадцатая Зубр - Глава семнадцатая Зубр - Глава восемнадцатая Зубр - Глава девятнадцатая Зубр - Глава двадцатая Зубр - Глава двадцать первая Зубр - Глава двадцать вторая Зубр - Глава двадцать третья Зубр - Глава двадцать четвертая Зубр - Глава двадцать пятая Зубр - Глава двадцать шестая Зубр - Глава двадцать седьмая Зубр - Глава двадцать восьмая Зубр - Глава двадцать девятая Зубр - Глава тридцатая Зубр - Глава тридцать первая Зубр Глава тридцать вторая Зубр - Глава тридцать третья Зубр - Глава тридцать четвертая Зубр - Глава тридцать пятая Зубр - Глава тридцать шестая Зубр - Глава тридцать седьмая (начало) Зубр - Глава тридцать седьмая (продолжение) Зубр - Глава тридцать восьмая Зубр - Глава тридцать девятая Зубр - Глава сороковая Зубр - Глава сорок первая Зубр - Глава сорок вторая Зубр - Глава сорок третья Зубр - Глава сорок четвертая  Зубр - Глава сорок пятая Зубр - Глава сорок шестая Зубр - Глава сорок седьмая  Зубр - Глава сорок восьмая Зубр - Глава сорок девятая