Замечательных людей  кругом него было много. Замечательных биологов, физиков, химиков, матема­тиков. Он питал слабость к талантам. К талантам и красоте. Оба эти качества всегда изумляли его, в них было торжество природы. Нечто божественное, необъяснимое. Выражение «божья искра» стоило того, чтобы в него вдуматься. Частица чуда. Нечто из высшей материи, нечто таинственно-прекрасное, зале­тевшее в обыкновенный человеческий организм. Зна­чит, не свойственное нормальному разуму, а  постороннее, чего никак не достичь, не вырастить изнутри ни трудом, ни воспитанием. Всплеск наивысшего, вспышка, озарение, при котором мы можем увидеть что-то иное... У Природы тоже бывает вдохновение. Восторг перед талантом, слабость к нему — да, но не преклонение. Преклонялся он всего перед од­ним человеком, с которым судьба сводила его дваж­ды подолгу в Берлине. Это был Владимир Иванович Вернадский. Все связанное с Вернадским было для него свято. Никак не думалось, что он способен на такое почтительное, даже трепетное чувство. Он' и рассказать-то о нем не сразу решился. Начинал с подступами, издалека и долго не мог добраться, словно бы отступая перед этой скалой. То примется за «вернадскологию» — так он назвал учение, кото­рое развивал в последние годы, — то про сына Вер­надского.„ Будучи в США, он уговорил Лельку, и они специально поехали в Йель, чтобы познакомить­ся с сыном Вернадского, который работал профессо­ром Иельского университета.

Георгия Владимировича Вернадского они звали, как звал отец, — Гуля. Про Гулю Владимир Ивано­вич много* рассказывал Зубру, будучи в Берлине. Гуля был деканом философского факультета, читал курс русской истории и выпустил монографию по русской истории на английском языке. Зубр прочи­тал вышедшие тогда три тома и горячо их нахваливал , заверяя, что В. И. Вернадский тут ни при чем, это не потому, что автор — его сын, а потому, что там рассматривается развитие Российского государст­ва с IX века как наследника степных империй, в число которых входили скифская и другие... И по­тому еще, что издан этот труд был «евразийцами», которых, конечно, Зубр знал, которые у него быва­ли — Трубецкой, Савицкий, Сувчинский — и о кото­рых я, конечно, не имел ни малейшего понятия.

—  Ну как же так, — укорял Зубр,— а. еще писа­тель. Ведь в евразийском издательстве много занят­ных книг вышло. Например, жизни русских святых, история иконописи;..

Оказывается, что о Трубецком он даже напечатал некролог в каком-то немецком журнале.' Он знал и про Сергея Трубецкого, выборного ректора Москов­ского университета, которого выбрали в 1905 году и он вскорости помер, и о Евгении Трубецком, интерес­ном философе, с которым Зубр встречался еще в Москве. Был этот Трубецкой последователем Влади­мира Соловьева, другом его. А племянник — Нико­лай Трубецкой, один из создателей русской феноло­гии, с разрешения Ленина уехал. И тут следовал новый рассказ о том, как уезжали гуманитарии, ко­торые считали, что не могут быть полезными Совет­ской власти. Им было разрешено в течение полугода связаться с какой-нибудь страной, которая их при­мет. Они получали, выездные советские паспорта, долгое время жили по ним, а потом получали так называемые нансеновские паспорта, становились по­допечными Фритьофа Нансена...

Все это были истории и личности прославленные, но нам неизвестные, и никто не прерывал Зубра в его отступлениях. Каким-то образом от Трубецких он перескочил на Мережковских, с которыми был зна­ком, от них — на Брема.

Так что к Вернадскому мы возвращались не скоро.

По словам. Зубра, Владимир Иванович Вернад­ский — явление исключительное, чуть ли не идеаль­ный герой. Есть люди хорошие, есть очень хорошие, и есть некоторое количество замечательных людей, редко попадаются весьма замечательные, и, наконец, среди весьма замечательных людей может попасться совершенно замечательный человек. Вернадский, ко­нечно, был совершенно замечательным человеком. Классификация весьма туманная. Однако сделаем поправку на то, что Зубру встречалось больше заме­чательных и весьма замечательных людей, чем кому-либо из нас. Ему было с чем сравнить и из чего выбирать.

Зубр не понимал, почему в городах Европы не устанавливают памятники Вернадскому. В школах должны были проходить Вернадского, должны быть музеи Вернадского, должны быть премии Вернад­ского.

Он никогда не мог в точности определить—за, что же он преклонялся перед Вернадским:

—  ...вселенский масштаб мышления, космический человек.

—  ...интересовала  всякая  всячина:  живопись, ис­тория,   геохимия,   минералогия.

—  ...был ученым высшего типа, не лез в акаде­мики,   в   начальники.

—  ...вокруг   Вернадского   никогда      не   было   ни шума, ни крика, никто не нервничал, политикой пос­ле революции он  не занимался.  Его либерально-де­мократическая   натура   объединила   многих   порядоч­ных людей.   Сволочи  вокруг него  не  было,  не  при­живалась.   Правда,    тогда     среди  ученых   не   было столько шушеры, сколько сейчас.

—  ...в Берлине выступали Ферсман, Кольцов, Лу­начарский,    Костычев,    Платонов  —  замечательный русский историк, были  крупные медики. Немцы,,однако,  более всех  восторгались Вернадским. Он про­изводил   какое-то   умиротворяющее   и   возвышающее впечатление.    Он  заставлял  думать  над главными проблемами бытия Земли и Человека

—  ...принял   приглашение  и уехал  читать лекции во   Францию.   Вернулся   через  несколько  лет,   когда захотел,  в   1926  году.   Вернулся  без  всяких сканда­лов,   без  покаяний,   как  свободный  человек.

—  3a  границей делал что хотел:  читал лекции о чем хотел, например в Сорбонне — геохимию.

—  ...в Берлине читал лекцию на хорошем немец­ком  языке.   Знал  французский   безупречно,    англий­ским не владел, зато хорошо говорил по-русски. Тог­да это была не редкость. Сейчас в пределах обшир­ного нашего отечества    хорошо владеющие русским языком — счастливая находка. У него же был вкус­нейший русский язык...

О чем они говорили? Зубр планировал тогда на­чало больших экспериментальных работ. Он решил применить меченые атомы для выяснения коэффици­ентов накопления растениями радиоизотопов; как на­капливаются, как распределяются, перераспределя­ются, словом, каковы их судьбы в системе «расте­ние — почва». Работу эту Зубр окрестил    «вернадскологией». Они обсуждали проблемы биосферы, взгля­ды Вернадского на роль живых организмов на пла­нете Земля. Было у них несколько табу. Например, запрещалось всерьез разговаривать                         о происхожде­нии жизни на Земле. Табу это Зубр сохранил до конца жизни. Я слыхал уже в семидесятых годах, как в ответ на приставания какой-то дамочки о про­исхождении жизни на  Земле — как, мол, это все было? — он набычился, засопел, зафыркал, а потом, пересилив себя, глуповато моргая, развел руками: «Я тогда маленький был, ничего не помню. — Потом утешающе добавил: — Спросите у Опарина, он зна­ет точно».

Вернадскому более всего нравилась теория веч­ности жизни Аррениуса. Он живо рисовал перед Зуб­ром картину Вселенной, где носятся зародыши мик­роорганизмов и, найдя на какой-нибудь планете под­ходящие условия, колонизируют ее, начинают там эволюцию. Так представлял себе Сванте Аррениус, знаменитый шведский физик и химик, происхождение жизни на Земле. Она появилась из Вселенной. Жизнь во Вселенной вечна в том смысле, как вечна* Вселенная. Жизнь является частицей мирового добра. По ряду философских и религиозных воззрений абсолютное добро — это вся Вселенная. Абсолютного зла нет, а есть только абсолютизированное зло ка­кого-то падшего существа, в разных религиозных си­стемах обозначаемого различно.

Зубр всегда жалел, что не успел встретиться с Аррениусом,  ибо весьма  его  уважал.

Шли у них с Вернадским разговоры о простран­стве и времени, об относительности времени. Тогда как раз начинались у Бора и Дирака споры о воз­можности квантования пространства и времени. Мас­са была квантована, энергия квантована, а простран­ство и время вроде оставались непрерывными и под­чинялись классической механике, а не квантовой.

На эту тему Зубр любил потрепаться, так сказать, с общефилософской точки зрения, онтологиче­ской, а не физико-математической. Он считал, что есть кванты времени и кванты пространства.

Спустя тридцать пять лег — и каких лет! — он почти дословно воспроизводил их диалоги. Суть сво­дилась к тому, что известно химическое и биологиче­ское ничто. Он пояснял мне: когда мы помираем, то как живые существа перестаем быть. Это биологиче­ское ничто. Химическое ничто — торичеллиева пусто­та, можно получить пространство, в котором не оста­нется ни одной молекулы.

Усилия, которые отражались на моей физиономии, действовали на него удручающе.

— Это, конечно, представить себе трудно, — уте­шал он. — Пока что это чистая фантастика.

Фантастику в литературе, жанр научной фанта­стики они оба дружно не любили. Детективы — дру­гое дело, без детектива умственная жизнь зачахла бы. Сами же они фантазировали вовсю, и свою фан­тастику они считали Научной, Плодотворной, Закон­ной, то есть это было Непонятное с точки зрения из­вестной картины мира. О таких вещах порассуж­дать — самое милое дело.

Ноосфера в эпоху ядерной энергии требует пере­стройки сознания человека. Уменьшается «я», увели­чивается «мы». Думать надо о «мы». Не «они» и «мы», а только «мы». Вся ноосфера — это «мы».

«Быть или не быть» Гамлета касалось его одного, принца Датского. Теперь это касается нас всех. Ядерная опасность, биологическая и прочие соединя­ют человечество общим страхом, общей зависи­мостью...

Хотелось бы подслушать разговор этих двоих, по­любоваться, как гуляют они по аллеям парка в Бухе. Всегда есть что-то волнующее в свиданиях великих: Бетховен и Гёте, Толстой и Горький, Эйнштейн и Бор. Их притяжение, их отталкивание. Причем ча­ще — отталкивание. Необъяснимое для простых смертных нежелание общаться, даже встретиться. Помню, как, узнав, что Ф. М. Достоевский и Л. Н. Толстой очутились однажды на лекции в од­ной аудитории, видели друг друга и не стали знако­миться, я долго мучился этим . несостоявшимся сви­данием.

Иногда я любуюсь на старую фотографию. Гово­рят, она была сделана в    Калифорнии, в Пасадене.

На ней трое — посередине Томас Гент Морган, по бокам Николай Иванович Вавилов и Зубр. Классики, великие и тому подобное. Они идут размашистым шагом, палит солнце, они ни на чтоне обращают внимания, занятые своим разговором, они возбужде­ны, почти кричат и смеются при этом, дружба и влюбленность в жизнь переполняет их. Томас Гент Морган много старше своих спутников, но тут это не чувствуется, такие они стройные, сильные все трое. Если бы можно было услышать их голоса!

Любовное содружество Зубра с Вернадским ос­новано было на том, что Зубр, развивая взгляды Вернадского применительно к своим работам, гро­могласно признавал их как заповеди и печатню за­крепил свое признание, называя свое направление «вернадскологией».

Опыты ставились в простейших условиях: взаимо­обмен меченых атомов между высеваемыми расте­ниями и грунтом осуществлялся в дощатых ящиках и в проточных бачках. Бачки заряжались ящиками с землей, с одного конца пускали раствор радиоизо­топов, и все компоненты можно было мерить на вы­ходе, устанавливать миграцию тех или иных изото­пов. Только сейчас ясно, насколько вперед смотрел Зубр: на этих работах строится защита от радио­активности. Значение созданного им направления биоценологии в полной мере оценили лишь после Чернобыля.

Существуют разделы химии, физики, где действи­тельно нужна совершенная и поэтому сложная аппа­ратура. Но уж слишком долго у нас, да и во всем мире, считал Зубр, повсюду — надо, не надо — ста­раются нагромоздить побольше аппаратуры. Многие молодые уверены, что чем дороже аппаратура, кото­рой они пользуются, тем значительнее их наука. Одни искренне в это верят, другие же прикидывают, что чем больше они денег истратят на установки, тем начальство более зауважает их работу.

— Если же делом мерить, то чем сложнее и до­роже аппаратура, тем глупее наука, которая этими аппаратами проделывается. — Зубр щурился и улы­бался улыбкой заговорщика. — Кнопка «стоп» — са­мое мудрое техническое изобретение. Я ее в каждом приборе прежде всего ищу.' Аппаратура, — ворчал он, — должна быть оптимальной, а не максимальной точности.

Со второй половины тридцатых годов контакты с Вернадским оборвались. Работы — «вернадсколо-гия» и «вернадскология с сукачевским уклоном» — развивались, опыты ширились, но обсудить их с Вла­димиром  Ивановичем  не  было возможности.

Никто из них понятия не имел, куда приведет, чему послужит эта работа всего через каких-нибудь десять лет. Так же как физики из Института Бора не знали, что из их обсуждений, подсчетов, прики­док, из всего веселого трепа через несколько лет ро­дится атомная бомба, а работа Зубра и его коллег послужит биологической защите от радиации, от по­следствий бомбы. И те и другие находились в счастливой поре неведения, когда наука, которой они за­нимались, выглядела чистой,, свободной от властей, промышленников... Одна святая любознательность двигала умами физиков той золотой поры.

Об авторе Зубр - Глава первая Зубр - Глава вторая Зубр - Глава третья Зубр - Глава четвертая, Зубр - Глава пятая Зубр - Глава шестая  Зубр - Глава седьмая Зубр - Глава восьмая Зубр - Глава девятая Зубр - Глава десятая Зубр - Глава одиннадцатая Зубр - Глава двенадцатая Зубр - Глава тринадцатая Зубр - Глава четырнадцатая, Зубр - Глава пятнадцатая, Зубр - Глава шестнадцатая Зубр - Глава семнадцатая Зубр - Глава восемнадцатая Зубр - Глава девятнадцатая Зубр - Глава двадцатая Зубр - Глава двадцать первая Зубр - Глава двадцать вторая Зубр - Глава двадцать третья Зубр - Глава двадцать четвертая Зубр - Глава двадцать пятая Зубр - Глава двадцать шестая Зубр - Глава двадцать седьмая Зубр - Глава двадцать восьмая Зубр - Глава двадцать девятая Зубр - Глава тридцатая Зубр - Глава тридцать первая Зубр Глава тридцать вторая Зубр - Глава тридцать третья Зубр - Глава тридцать четвертая Зубр - Глава тридцать пятая Зубр - Глава тридцать шестая Зубр - Глава тридцать седьмая (начало) Зубр - Глава тридцать седьмая (продолжение) Зубр - Глава тридцать восьмая Зубр - Глава тридцать девятая Зубр - Глава сороковая Зубр - Глава сорок первая Зубр - Глава сорок вторая Зубр - Глава сорок третья Зубр - Глава сорок четвертая  Зубр - Глава сорок пятая Зубр - Глава сорок шестая Зубр - Глава сорок седьмая  Зубр - Глава сорок восьмая Зубр - Глава сорок девятая