Всякий раз, приезжая в Германию, Николай Иванович Вавилов останавливался у Тимофеевых. Америку, и в Италию, и в прочие страны EЕвропы путь тогда лежал через Берлин. Оба Николая - Николай Иванович и Николай Владимирович — имели здоровье богатырское, кроме того, выработали в себе одинаковую способность мало спать, так что могли трепаться ночи напролет. Под утро заснут часа на три-четыре и встанут в восемь свеженькие, готовые к работе.

— Я бывал полезен Николаю Ивановичу в смыс­ле корректуры его немецких докладов. Из Берлина ему приходилось ездить в Халле — крупный центр прикладной ботаники, сортоводства: Там он высту­пал, доклады писал по-немецки, и их приходилось малость подправлять.

Тут Зубр отвлекался, вспоминал дом Генделя в Халле, собор, узорчатые его своды и отлитую из ме­талла фигурку Христа, падающего с распятия...

Дружба с Вавиловым, начатая в Москве, не прервалась с отъездом Колюши, разлука укрепила ее. Издалека как бы лучще виделось и ценилось. Н. И. Вавилов предстал перед Тимофеевым уже не в российском, а в европейском масштабе. Оказалось, это гигантская фигура. Через* четыре года, на VII генетическом конгрессе в Эдинбурге, куда Вавилову не разрешено было поехать, хотя он был избран пре­зидентом конгресса, профессор Крю вышел на сцену и, прежде чем на него надели мантию президента, сказал: «Вы пригласили меня играть роль, которую так украсил бы Вавилов. Эта мантия мне не по пле­чу. Я буду выглядеть в ней неуклюже. Вы не долж­ны забывать, она сшита на Вавилова, куда более крупного человека».

Эта мантия не была никому по плечу в том, 1939 году, кроме Вавилова.

Тимофеев тянулся к нему по-детски, с не свой­ственной ему нежностью, как к старшему брату. С Вавиловым его сближало многое: Москва, генети­ка, друзья, вплоть до любви к живописи. Вавилов обходил все крупные музеи Европы, знал классику и, что самое дорогое для Тимофеева, имел личные пристрастия и личное отношение ко многим картинам и художникам: одни волновали душу, другие — ум, третьи отвращали. Такое же пылкое отношение было и у Колюши. Они то и дело схватывались, не усту­пая друг другу. Несмотря на трепет перед Вавило­вым, Колюша бушевал, вопил, но того никаким голо­сищем не проймешь. Они были представителями ис­чезнувшего слоя русской интеллигенции, из тех, кто умел вырабатывать "собственное, не экскурсионное отношение к искусству. Их не водили по музеям. Са­ми бродили по картинным галереям, отыскивая инте­ресное для себя, часами разглядывали и так и этак, определяя силу, мастерство, тайну художника. Они листали книги искусствоведов, проверяя себя, всерьез переживали, обнаружив свою слепоту. Суждения их часто бывали наивны, грубы, вкусы дурны. Олег Цингер возмущался высказываниями Зубра о некоторых картинах. Другой сотрудник Зубра, Гребенщиков, морщась, рассказывал мне, как залихватски судил шеф о французской опере, хоть уши затыкай. Неле­по, зато по-своему, незаемно. И книги читали, клас­сику — опять-таки для себя. Читали, вчитывались, запоминали, цитировали. В их речи то и дело зву­чали строки, фразы, стихи.

Зубр подмигивал:

Нынче я все понимаю,

Все объяснить я хочу,

 Все так охотно прощаю,

Лишь неохотно молчу.

И вдруг опасно щурился, заметив на моем лице неуверенное движение.

—   Чьи стихи?

Он не понимал, как можно не знать Некрасова, Лермонтова, как можно не помнить Грибоедова, Го­голя, не говоря уж о Пушкине.

К тому же они владели латынью. А латынь дава­ла знание корней большинства европейских языков. Поэтому, не тратя особо времени на грамматику, они говорили по-французски, по-английски, понимали кое-как по-итальянски.

—   ...Вавилов отличался большой простотой, он не любил  генеральничать, — продолжал Зубр. — Отно­сился к людям без всякого чинопочитания, одинако­во разговаривал и с министром, и с академиком, и со студентом.

Вдруг он расхохотался, вспомнив интересный слу­чай.. Когда Герман Мёллер, один из основателей ра­диационной генетики, приехал в Советский Союз, Ва­вилов решил его и кого-то еще из иностранцев про­катить по разным республикам. Летели они из Баку в Тифлис. Что-то их задержало в пути, грозу, что ли, пришлось обходить, только летчик шепотком со­общает Николаю Ивановичу: «У меня бензина не хватит. Мы погибнем, сесть-то негде — горы. В Баку обратно тоже не долетим». Вавилов сообщил об этом Мёллеру. Тот вытащил записную книжку, последние распоряжения записывает. А Николай Иванович сел поудобнее, ноги вытянул: «Ничего не поделаешь, са­мое время отдохнуть и подремать!» Взял и задремал. Оказалось, что бензина тютелька в тютельку хватило до какого-то предтифлисского аэродрома. Вот тогда-то родилась у них формула: жизнь тяжела, но, к счастью, коротка!

— ...Не тонуть в многообразии — вот его редкий дар. Вы, неспециалисты, не представляете себе того огромного материала по изменчивости, которым вла­дел Николай Иванович. И вот не тонуть в этом ог­ромном материале, найти какие-то генетические зако­номерности за этим многообразием — дар особый, им он владел в совершенстве. Я могу об этом судить потому, что мне лришлось заниматься системной из­менчивостью и я представляю способности, какие надо было иметь молодому Вавилову, чтобы не за­хлебнуться, как захлебывается большинство. На мно­гих миллионах экземпляров культурных растений — миллионах! — увидеть закономерность...

Это отрывок из его лекции о Вавилове. Читал он ее в какой-то биошколе, и кто-то, к счастью, залисал ее на' пленку.

К счастью потому, что свои лекции он готовил в уме, не писал никаких тезисов. Лекция его была лек­цией,    доклад    докладом,    не  рукописью    будущей статьи, как это принято ныне. «Ибо не пропадать же добру», — пояснил мне молодой доктор наук, считая, очевидно, всякое свое выступление большим добром.

Жаль, что лекции его, посвященные Нильсу Бору, Максу Планку, Георгию Дмитриевичу Карпеченко — ленинградскому генетику, Хаксли, Кольцову, оста­лись незаписанными. Жаль! Он умел' как никто де­лать эти портреты. .Кассета с лекцией о Вавилове дошла до меня, будучи передана, через многие руки. Радоваться и удивляться следует тому, как много' людей понимали уникальность слышанного и запи­сывали. Среди его учеников, сотрудников, слушаю­щих журналистов, студентов часто появлялся кто-то ,с магнитофоном. Благодаря стараниям С. Э. Шноля в Пущине скопилась большая коллекция записей — двадцать пять километров пленки, десятки бобин. Обнаружилось собрание рассказов, записанных спе­циально сотрудниками МГУ. Также десятки кассет. Надеюсь, что где-то еще хранятся записи его расска­зов. Если Бее это перевести на бумагу — получится собрание сочинений. Прослушать весь этот материал у меня не хватило сил, я почувствовал, что дурею, гибну, тону в этом обилии мыслей, воспоминаний, имен. Я не представлял, • сколько может вместить тимофеевская память. Пришлось ограничить себя. Конечно, остались пробелы. Но чем больше я при­влек бы материала, тем больше было бы пробелов. Биография никогда не бывает полной.

Те, кто не записывал, — запоминали. Иногда слово в слово. То есть тоже как бы включали некое запо­минающее устройство внутри себя.

В сборе материала для этой повести участвовали люди из разных стран, все считали себя обязанными помочь мне. Приезжали из Москвы, из Обнинска, Игорь Борисович Паншин прилетел из Норильска. До этого он прислал мне полсотни страниц писем-воспоминаний. Люди откладывали свои дела, разыс­кивали свидетелей, знакомых Зубра, записывали их воспоминания. Одним хотелось восстановить справед­ливость, другие считали себя обязанными Зубру, третьи понимали, что это История. Встреча с Зубром оказывалась для большинства самым ярким событи­ем их жизни.

Зубр хорошо запоминался. Его необычность воз­буждала память, люди ощущали значение этой фи­гуры, а вместе с тем — и свою включенность в Исто­рию, чувствовали себя свидетелями.

— ...Конечно, многое Вавилов получил от Бэтсоиа, который был одним из самых образованных гене­тиков. В восьмидесятые годы он выпустил замеча­тельную книгу «Изменчивость животных» — толстен­ная штука, в которой собран громадный материал по изменчивости морфологической и физиологической. Читать ее нельзя, ею можно пользоваться. Вообще читать научные книги не стоит, ими надо пользовать­ся., А читать надо Агату Кристи...

Он называл ее не Агатой, а Агафьей, так же как Ганса Штуббе он называл Ванечкой Штуббе, Бора — Нильсушкой.

 — ...Кое о чем из бесед с Бэтсоном мне рассказывал Николай Иванович. Бэтсона я тоже знал! везло в жизни: я знал всех корифеев физики, математики, создавших новое представление о картине мира: Эйнштейна, Планка, Гейзенберга,. Шредингира, Борна, Паули, Лауэ, Дирака, физика Йордана,  математика Винера, Бриджеса, Мёллера, Бернала...

Он   мог   бы   продолжать   и   продолжать.  Hасчет| всех корифеев — не преувеличение.    Его    общительность,  его  слава   за   восемнадцать  лет  заграничной  жизни свели его со многими учеными. К тому же он .ездил по всяким семинарам, университетам, кои сам,   посещал  лаборатории   и   институты,  читал доклады.   Непонятно,   конечно,   как   это   совмести  с тем, что все эти годы были плотно заполнены, утиснуты научной работой — не теоретической, не  размышлениями о том о сем, не вычислениями, а плотной эксперименталыциной: сидением за микроскопом,  возней с посевами, потом облучением, возней с дрозофилами,   подсчетами,   астрономическими   подсчетами, когда    тысячи и тысячи  мушек надо  перебрать  руками. Требовалось безвыходно торчать в лаборатории. Откуда же набралась    эта уйма знаком! Бесчисленные разговоры происходили не просто так,  с каждым было связано что-то важное. Как это все  умещалось —понять не могу, могу лишь представить  себе появление его в  любом  обществе: сразу фокус  внимания переносился на него. Он перетягивал интерес к себе. Он ошеломлял. Ему необходимо было освободиться от накопленных  мыслей,  идей,  и он выплескивал  их,  не заботясь об  аудитории.  Этот грохочущий взлохмаченный зоолог, «мокрый зоолог», как  он рекомендовался, обладал той чудинкой, сумасшедшинкой,   которая   позволяла     ему   увидеть   в   чреве природы то, что не видели другие.   Подозреваю,  что не он стремился знакомиться с корифеями — они знакомились с ним. Все они воспринимали мир чуть сдвнуто, иначе, чем обычные люда. Он был из их породы. Но, кроме того, он умел об этом рассказать сочно, страстно. То, над чем он бился, разумеется, было наиважнейшим, решающим во всей науке. Известны немецкий физик Роберт Ромпе вспоминал, какой сенсацией были лекции Зубра тогда, в Германии тридцатых годов.

— ...Бэтсон  меня  особенно  не  интересовал.     0в был уже стар и слаб. Вот кто был до известной степени учителем Вавилова — это наш географ и биолог Лев Семенович Берг. Он был немного старше Вави­лова. От Берга и Вернадского, отчасти от Докучаева! Вавилов   получил   изумительное  чувство   Земли   как планеты,  как среды обитания, как биосферы.          Прак­тическая часть его  работы состояла в том, что мы  будем жрать в двадцать первом веке...

В его лекциях хороши отступления от темы. Порой его уводило бог знает куда, и в этих свободных завихрениях рождались неожиданные для него само­го идеи, мысли парадоксальные, всплывали истории из его собственной жизни и жизни известных людей, исторические события, о которых нигде не написано.

Например, упомянув прославленного английского естествоиспытателя Джона Холдеина, он рассказал комическую историю о том, как Холдейн участвовал в первой мировой войне рядовым, а кончил майором, заработал крест Виктории. Холдейн так любил вое­вать, что просился туда, где было наступление. Си­деть в окопах было скучно, он приставал  к началь­ству, чтобы устроили атаку: «Хоть бы вылезти из окопов, подраться без всякой стратегической надоб­ности!» После войны кто-то из английских военных умников додумался сбрасывать с самолетов неболь­шие железные стрелы. Они должны были пробивать стальные шлемы. Для защиты были сделаны специ­альные металлические колпаки. Холдейн взялся ис­пытать эти колпаки. Накрывался им, и в него швы­ряли стрелы. В колпаке грохот стоял страшный, Хол­дейн чуть не оглох...

Ни в одной из биографий Холдеина нет этой исто­рии, рассказанной самим Холдейном Тимофееву за каким-то обедом.

В той же лекции о Вавилове его вдруг вынесло на биохимию:

—  Биохимией  называют у нас те случаи,  когда скверные химики  занимаются  грязными  и  плохими работами на малоподходящем для химии материале. Не это биохимия.    Биохимия — это  физико-химиче­ский структурный  анализ   активных     макромолекул. Вот что такое биохимия, а не те случаи, когда дев­чонка, кончившая университет, выучилась определять крахмал в картошке, мать честная!..

Его стихия — спор. Лекция, которая лишена жи­вого диалога, меньше привлекала его. В последние десятилетия с ростом его авторитета, научного и че­ловеческого, возможности спора и дискуссии сужи­вались. С ним боялись схватиться.

—  ...В любой эпохе взлетов имеются свои великие люди, то есть люди, по масштабу явно превышаю­щие уровень обыкновенного. Культурные эти взлеты и  накопление  великих  людей  кажутся  нам   случай­ными. Может быть,  что отражение  сверхстатистиче­ской закономерности,  позволяющей  почти  сливаться, скоплениям культурных достижений и скоплениям ви­димой формы — трудов, которые остаются после ве­ликих людей. Русская наука—- часть большого евро­пейского комплекса, но в то же время — автономное явление внутри этого комплекса. Если строить систе­му культурных типов человечества, то в большом типе европейской культуры будет и русский тип. С конца восемнадцатого века началось бурное взаи­модействие русского культурного типа и европейского культурного типа. Оно протекало не мирно, что ска­залось и в языке. Русский язык был наводнен таким количеством иностранных слов, что русские люди понять друг друга не могли, говоря по-русски. Мо­жет, этим объясняется традиция перехода русской интеллигенции на французский... Затем русская куль­тура пережила своеобразный ренессанс, который за­тронул науку. Произошло слияние русского культур­ного центра и европейского. Русские физики приняли активное участие в перефасонивании физической картины  мира  от  старой,   классической   картины   с абсолютным детерминизмом — к современной, значи­тельно более свободной, интересной, богатой различ­ными возможностями как теоретическими, так и практическими... Русский культурный центр создал вспышку великих русских учёных в конце девятнад­цатого — начале двадцатого века. Среди них учи­теля Николая Ивановича Вавилова как фактически, так и теоретически. Это — основатель современного почвоведения Докучаев; основатель всей агрохимии, не только нашей — а наша агрохимия одна из ве­ликих, — Прянишников. И, наконец, непосредствен­ный учитель, с которым Николай Иванович дружил, перед которым он преклонялся, и я преклоняюсь перед ним, один из величайших ученых нашего ве­ка — Владимир Иванович Вернадский... К сожале­нию, Вавилов сделал не все, что мог, — слишком мало жил. Математик за такой короткий срок жиз­ни может сделать много, для полуописательных, по­луэкспериментальных наук требуется время. В этом смысле Вавилову было дано мало времени...

Об авторе Зубр - Глава первая Зубр - Глава вторая Зубр - Глава третья Зубр - Глава четвертая, Зубр - Глава пятая Зубр - Глава шестая  Зубр - Глава седьмая Зубр - Глава восьмая Зубр - Глава девятая Зубр - Глава десятая Зубр - Глава одиннадцатая Зубр - Глава двенадцатая Зубр - Глава тринадцатая Зубр - Глава четырнадцатая, Зубр - Глава пятнадцатая, Зубр - Глава шестнадцатая Зубр - Глава семнадцатая Зубр - Глава восемнадцатая Зубр - Глава девятнадцатая Зубр - Глава двадцатая Зубр - Глава двадцать первая Зубр - Глава двадцать вторая Зубр - Глава двадцать третья Зубр - Глава двадцать четвертая Зубр - Глава двадцать пятая Зубр - Глава двадцать шестая Зубр - Глава двадцать седьмая Зубр - Глава двадцать восьмая Зубр - Глава двадцать девятая Зубр - Глава тридцатая Зубр - Глава тридцать первая Зубр Глава тридцать вторая Зубр - Глава тридцать третья Зубр - Глава тридцать четвертая Зубр - Глава тридцать пятая Зубр - Глава тридцать шестая Зубр - Глава тридцать седьмая (начало) Зубр - Глава тридцать седьмая (продолжение) Зубр - Глава тридцать восьмая Зубр - Глава тридцать девятая Зубр - Глава сороковая Зубр - Глава сорок первая Зубр - Глава сорок вторая Зубр - Глава сорок третья Зубр - Глава сорок четвертая  Зубр - Глава сорок пятая Зубр - Глава сорок шестая Зубр - Глава сорок седьмая  Зубр - Глава сорок восьмая Зубр - Глава сорок девятая