Роман-

газета

ИЗДАНИЕ ГОСКОМ­ИЗДАТА СССР

МОСКВА

(1099) -1988 Основана в 1927 г.

Даниил Гранин ЗУБР

 Повесть

ГЛАВА ПЕРВАЯ

В день открытия конгресса был дан прием во Дворце съездов. Между длин­ными накрытыми столами после первых тостов закружился густой разноязыч­ный поток. Переходили с бокалами от одной группы к другой, знакомились и знакомили, за кого-то пили, кому-то передавали приветы, кого-то разыскивали, вглядываясь в карточки, которые блестели у всех на лацканах. Там была эмб­лема конгресса, фамилия и страна участника. Кружение это, или кипение, с ви­ду беспорядочное, бессмысленное, составляло между тем наибольшее удоволь­ствие и, я бы сказал даже, пользу такого рода международных сборищ. Дело­вая часть — доклады, сообщения — все это, конечно, тоже было необходимо, хотя большинство лишь делало вид, что что-то в них понимает. Некоторые и не жаждали понимать, но все жаждали общения, возможности поболтать с тем, кого давно знали по публикациям, что-то спросить, рассказать, выяснить. Тут-то и происходило самое нужное, самое дорогое для всех этих людей, разлучен­ных большую часть жизни, разбросанных по университетам, институтам, лабора­ториям Европы, Америки, Азии и даже Австралии.

Тут были знаменитости прошлого, памятные только пожилым, некогда нашу­мевшие, обещавшие новые направления; надежды, как водится, не оправда­лись, от обещаний осталось совсем немного, слава богу, если хоть что-то, хоть одна мутация, одна статейка... Историей своей науки — генетики — молодые, как правило, не интересовались. Для них существовали корифеи сегодняшние, лидеры новых надежд, новых обещаний. Были знаменитости в каких-то своих уз­ких областях — по болезням кукурузы, по выживаемости дуба, были знамени­тости всеобщие, которые сумели что-то понять в наследственности, в механизме эволюции. А были такие знаменитости, живые классики, о которых даже я что-то слышал. Между столами, между группами сновали молодые, у которых все было впереди — и громкая слава и горькие неудачи.

Прием был тем замечателен, что знакомства, разговоры происходили в нача­ле конгресса, можно было выяснить, кто — кто, кто присутствует, кого нет...

В этом совершенно хаотическом движении среди возгласов, звона рюмок, смеха, поклонов вдруг что-то произошло, легкое движение, шепот пополз, зашелестел. На рассеянно-улыбчивых лицах, оживленных как бы беспредметно, появилось любопытство. Кое-кто двинулся в дальний угол зала. Одни словно невзна­чай, другие решительно и удивленно.

В том дальнем углу в кресле сидел Зубр. Могучая его голова была набычена, маленькие глазки свер­кали исподлобья колюче и зорко. К нему подходили, кланялись, осторожно пожимали руку. Оттопырив нижнюю губу, он пофыркивал, рычал то одобрительно, то возмущенно. Густая седая грива его лохматилась. Он был, конечно, стар, но годы не источили его, а скорее задубили. Он был тяжел и тверд, как мореный дуб.

Женщина, худенькая, немолодая, обняла его, рас­целовала. Женщина была та самая Шарлотта Ауэрбах, чьи книги недавно вышли в переводе на русский, вызвали интерес, ее уже знали в лицо, в то время как Зубра в лицо не знали. Большинство подходили имен­но затем, чтобы взглянуть на него хотя бы издали. Шарлотта приехала из Англии. Когда-то она бежала туда из гитлеровской Германии. Зубр помог ей устро­иться в Англии. Это было давно, в 1933 году, возмож­но, он забыл об этом, но она помнила малейшие подробности. Легкие женские слезы радости катились по ее щекам. Кроме радости была еще и печаль дол­гой разлуки. Сорок пять лет прошло с того дня, как они расстались. Миновали эпохи, весь мир изменил­ся, а Зубр оставался для нее прежним, все таким же старшим, хотя они были одногодки.

Подошел американец, лауреат Нобелевской премии, нескладный, длиннорукий. Он обнял Зубра, захлюпал носом. Он вел себя как хотел, вытирал нос рукой, он был корифей и мог позволить себе. За ним подошел ¹ грек Канелис, которого Зубр спас лет тридцать пять назад в Берлине, продержав его у себя до конца вой­ны. Древний грек Антоша Канелис, как звал его Зубр, был немногословен, он знал все языки, хотя не гово­рил ни на одном, он любил молчать, он молчал на всех языках, и тем не менее все убеждались через его молчаливость, какой это прекрасный человек.

Деликатно выждав свою очередь, к Зубру прибли­зился Майкл Уайт, австралийская звезда, самоуверен­ный красавец, но тут он несколько смущенно принял­ся объяснять, что он тот самый юноша, который сопро­вождал Зубра и Феодосия Добржанского по Лондону, вернее, должен был водить, а он сопровождал, потому что Зубр и Добржанскии разговаривали между собой, теряли его, потом спохватывались, кричали: «Где этот парень?» Зубр одобрительно хмыкал: «Федька Добр­жанскии...» Как ни странно, Уайта он помнил, а Лон­дон помнился смутно. За Уайтом тянулся голландец, за ним группа немцев, за ней азербайджанский моло­дой профессор, которого представил его московский со­автор. С Джузеппе Монталенти Зубр перемолвился по-итальянски. Одним из украшений конгресса — ибо на каждом конгрессе, симпозиуме, съезде должно быть свое «высочество» — был швед Густафсон, он тоже протискивался к Зубру. А другое украшение конгрес­са — президент общества, представитель, уполномо­ченный, главный редактор, координатор и прочая, — человек светский, тертый, умеющий себя подать, всегда находчиво-острый, тут вдруг оробел и все допытывался у одной из наших молоденьких сотрудниц удобно ли представить его Зубру.

Молодые теснились поодаль, с любопытством разглядывая и самого Зубра, и этот не предусмотрен программой церемониал — парад знаменитостей, которые подходили к Зубру засвидетельствовать почтение. Сам Зубр принимал этот неожиданный рад как должное. Похоже было, что ему нравилась роль маршала или патриарха, он милостиво кивал, служивал людей, которые занимались несомненно лучшей, самой прекрасной и доброй из всех наук, они изучали Природу: как и что растет на земле, размножатся, летает, ползает, почему все это живое живет,  множится, почему развивается, меняется или не меняется, сохраняя свои формы. Поколение за поколением эти люди старались понять то таинственное начало, которое отличает живое от неживого. Как никто другой постигали они душу, что вложено в каждого червяка, в каждую муху, хотя, разумеется, вместо этого  ненаучного названия они употребляли длинные труднопроизносимые термины, но тот из них, кто забирался глубоко, невольно замирал перед чудом совершенства ничтожнейших организмов. Даже на уровне кибернетики, простейшего устройства, оставалась непостижимая сложность поведения, нечто одушевленное.           Прикосновение к трепетной этой материи невольно объединяло  всю эту разноязычную, разновозрастную, разноликую публику.

Как всегда бывает, тут же возле Зубра вертелся один бойкий профессор, собирая свою мелкую ж, визитных карточек, рукопожатий, он произносил кие-то фразы, вероятно умные, но они пропадали них не хватало внимания.

Непосвященные шептались, стараясь не пропустить ничего из происходящего. Потому что чувствовали, на глазах у них творится событие историческое. О зубре ходили легенды, множество легенд одна неверхнее другой. Их передавали на ухо. Не верили. Ах, было бы странно, если бы подобные россказни твердились. Они походили на мифы, которыми пытались объяснить какие-то факты его жизни. О нем существовали анекдоты, ему приписывались изречения, выходки и поступки совершенно невозможные. Были  просто сказочные истории, интересно, что не всегда для него лестные, некоторые так прямо зловещие, большей частью героические или же плутовские, как не связанные с наукой.

Теперь, разглядывая его в натуральности, все вольно сличали его с тем образом, который витал  в воображении. И, как ни удивительно, все сходил Видно было по его коренастой фигуре, по его ручищам какой огромной физической силы был этот человек. Лицо его было изрезано морщинами жизни бурной и значительной. Следы минувших схваток, отчаян схваток, не безобразили, а скорее украшали его сильную, породистую физиономию. И держался он по-иному, чем все, — свободнее, раскованнее. Чувствовал что безоглядность присуща его натуре. Он позволяло себе быть самим собою. Каким-то образом он сохранял эту привилегию детей. В нем были изысканность и — грубость. И то и другое соответствовало леген­дам о его аристократических предках и о его драках с уголовниками.

У любимого его ученика Володи Иванова я увидел дома картину. Это было единственное, что он взял после смерти Зубра на память об учителе. В. Иванову было предоставлено право выбора, и он выбрал карти­ну. Ее называют «Три зубра». На ней изображен сам Зубр, он сидит, держит руки на фигуре зубра; на сте­не, над ним, висит фотография Нильса Бора. Обыч­ная, известная фотография, но в соседстве с этими двумя зубрами у Нильса Бора тоже проступает «зубрость», бычье упорство, тяжелая челюсть, сосредоточенность и диковатость, неприрученность зубров, бизо­нов — «вида, почти начисто истребленного человеком». У них много общего — у Зубра и у Нильса Бора, не­даром они так легко сошлись, когда Зубр приехал в школу Нильса Бора.

Фигура под руками Зубра как бы вырастает в ма­терую четвероногую сутулую махину весом чуть ли не в тонну, с мохнатым загривком, горбоносой мордой. Даже в заповеднике они не подпускают к себе чело­века ближе чем на тридцать метров.

А сам Зубр здесь еще в полной силе и красе. Ху­дожник рисовал его, когда ему было лет шестьдесят. А может, шестьдесят пять или семьдесят. Последние годы он оставался неизменным. Новые морщины не старили его. Я никогда не встречал похожих на него. Он из тех людей, которые запоминаются сразу, их ни с кем не спутаешь. Я видел его молодые фотографии и портреты — разумеется, лицо там гладкое, волосы ды­бом, кудряво-черные, но выхватываешь i его сразу, в любой группе. Даже на кадре плохо снятой кинохро­ники 1918 года его можно уз-нать в строю красноармей­цев. День всевобуча в Москве 28 мая 1918 года. Крас­ная площадь. У Исторического музея стоят в вольном строю красноармейцы. Над ними бархатные знамена-хоругви, «Да здравствует союз рабочих и крестьян!» и прочие надписи, уже плохо различимые. Красноар­мейцы в гимнастерках, ботинки с обмотками, фура­жечки — козырьки лакированные. Среди прочих ря­дом с усачом стоит в профиль наш Зубр. Тоненький, но знакомо сутуловатый, узнаваемый безошибочно. Сни­мок был напечатан в 1967 году в журнале «Советский экран», и сразу начались звонки: «Видали? Это же вы! Мы вас сразу нашли...»  

Художник на портрете написал его красной крас­кой. Не знаю, что хотел 1фасным цветом сказать ар­мянский художник, но портрет получился. На нем кистью выражена куда лучше, чем я могу это сделать пером, раскаленность этой натуры, «зубрость».

«.В бинокль я видел, как он выходил из чащи. Кос­матая туша, не приспособленная к заповеднику. Тесно ему было в этих малых, скупо отмеренных лесных угодьях, некуда запрятать громаду своего тела, неку­да девать свою силищу. Воинственно уставив корот­кие рога, он шел почти бесшумно, влажные ноздри его подрагивали. Он  казался  громоздким, был  излишне тяжел, излишне велик рядом с косулями, горными козлами и прочей живностью заповедника. В нем чув­ствовалась древность,…

Мне вспомнилась больничная палата, уставленная койками в два ряда. Кроме Зубра там лежали еще человек десять. Я нашел его сразу, потому что все смотрели в его сторону. Он кого-то слушал, и время от времени раздавался его низкий мощный рык. Он был центром палаты. Где бы он ни появлялся, через ка­кое-то время он становился центром. От него нена­сытно ждали чего-то и чем больше получали, тем больше ждали.

Я сидел на койке в ногах у него. Густой запах ле­карств, карболки, спирта, стеклянный звон пузырьков, скрип кроватей, охи недужных тел — больничный быт никак не вязался с Зубром. Он полулежал на подуш­ках. В распахе казенной рубахи видна была широкая косматая грудь. Руки, мускулистые, обнаженные по локоть, вылеплены были безукоризненно. Кожа была гладкой, белой, неуместно нежной. Воинственно вы­пяченная нижняя губа придавала лицу и грубость и породистость. В нем это сочеталось — мужицкое и утонченное. Звериное и аристократическое. В этом бя­зевом застиранном белье, таком же, как на всех, со­трясаемый тем же кашлем, подчиненный тем же про­цедурам, что и все, — уколы, осмотры, в этой обстанов­ке не оставалось ни должностей, ни званий, ни окла­дов, ничего приобретенного, ничего из того, что цени­лось там, за дверями палаты. Я проверил себя: мо­жет, мы приписываем ему многое потому, что знаем, кто он? Оказалось, что и здесь, в этой палате, боль­ные, понятия не имея, кто такой Зубр, откуда он, чем знаменит, признали его старшинство, его превосход­ство.

Я рассказывал ему новости, когда вдруг луч зим­него солнца сбоку высветил его заросшую шею, уголок глаза, прикрытый морщинистым веком, седые космы его шевелюры. Непривычный ракурс, световая вспыш­ка позволили увидеть нечто скрытое: это был не воз­раст, не престарелость, а древность. Существо из другой эпохи, архаичное, чудом уцелевшее до наших дней. Он был из той поры, когда стада зубров еще бродили в урочищах Кавказа и горах Гарца. Экземп­ляр давно вымершего вида, диковина вроде живой кистеперой рыбы — целаканта, — которую все счита­ли вымершей семьдесят миллионов лет назад.

Армянский художник запечатлел эту допотопность, возможно даже не сознавая того. Мы все ходили во­круг да около, а он выразил то, что не давалось нам. Художники бывают провидцами. Перелистывая аль­бом рисунков Леонида Пастернака, я обратил внима­ние на портреты двух его сыновей — Александра и Бориса: два симпатичных мальчика, нарисованных от­цом с любовью, и как явственно отличие облика Бори­са, отмеченного печатью гения!

В этой случайной городской больнице, лишенный привилегий, в общей палате, он выглядел еще трагич­нее и величественнее. Античный герой, римский импе­ратор в изгнании, король Лир в рубище — разная та­кая ерундовина лезла в голову. А еще протопоп Аввакум, которого Зубр чрезвы­чайно чтил, цитировал и приписывал ему свои собст­венные изречения для пущего авторитета:

— Вернемся на первое, как говаривал протопоп Аввакум, и посмотрим, почему же сие важно в-пятых, и увидим, что в-пятых сие вовсе и не важно.

Тощие подушки, и горелая каша, и хрип в груди были не важны, а важно было то, что он только что вычитал в английской книжке «Жизнь после жиз­ни» — рассказы вернувшихся оттуда, после реани­мации, тех, кто побывал на том берегу, заглянул за порог бытия. Вся мощь его ума, его знаний беспомощ­но застревала перед глухой стеной, в которую упирал­ся конец жизни. Что там? Есть там что-нибудь или же нет? Куда же девается душа, сознание, мое «я»?

...Луч погас, видение пропало, передо мной снова был хрипящий, надсадно кашляющий больной, кото­рый болеть не умел, потому что болел редко, и оттого болел тяжело. Ощущение бренности, растущей непроч­ности его пребывания среди нас встревожило меня, пожалуй, впервые. До этой минуты он казался бес­смертным, как Нева, как Уральские горы, как статуи римских консулов, что стоят в Эрмитаже... Цепь име­ла конец, другой конец ее уходил в неведомые нам двадцатые, тридцатые .годы, в гражданскую войну, в Московский университет времен Лебедева и Тимиря­зева, тянулся и далее — в девятнадцатый век и даже в восемнадцатый, во времена Екатерины. Он был жи­вым, ощутимым звеном этой цепи времен, казалась, оборванной навсегда, но вот найденной, еще живой.

Вот тогда я решил записать его рассказы, сохра­нить, запрятать в кассеты, в рукописи хотя бы остат­ки того, что до сих пор транжирили в трепе с ним у костров, в застолье, в бестолковых расспросах. С этого дня я стал записывать.

 Об авторе Зубр - Глава первая Зубр - Глава вторая Зубр - Глава третья Зубр - Глава четвертая, Зубр - Глава пятая Зубр - Глава шестая  Зубр - Глава седьмая Зубр - Глава восьмая Зубр - Глава девятая Зубр - Глава десятая Зубр - Глава одиннадцатая Зубр - Глава двенадцатая Зубр - Глава тринадцатая Зубр - Глава четырнадцатая, Зубр - Глава пятнадцатая, Зубр - Глава шестнадцатая Зубр - Глава семнадцатая Зубр - Глава восемнадцатая Зубр - Глава девятнадцатая Зубр - Глава двадцатая Зубр - Глава двадцать первая Зубр - Глава двадцать вторая Зубр - Глава двадцать третья Зубр - Глава двадцать четвертая Зубр - Глава двадцать пятая Зубр - Глава двадцать шестая Зубр - Глава двадцать седьмая Зубр - Глава двадцать восьмая Зубр - Глава двадцать девятая Зубр - Глава тридцатая Зубр - Глава тридцать первая Зубр Глава тридцать вторая Зубр - Глава тридцать третья Зубр - Глава тридцать четвертая Зубр - Глава тридцать пятая Зубр - Глава тридцать шестая Зубр - Глава тридцать седьмая (начало) Зубр - Глава тридцать седьмая (продолжение) Зубр - Глава тридцать восьмая Зубр - Глава тридцать девятая Зубр - Глава сороковая Зубр - Глава сорок первая Зубр - Глава сорок вторая Зубр - Глава сорок третья Зубр - Глава сорок четвертая  Зубр - Глава сорок пятая Зубр - Глава сорок шестая Зубр - Глава сорок седьмая  Зубр - Глава сорок восьмая Зубр - Глава сорок девятая