Противиться Кольцову было трудно. Он был беспощаден к любого рода глупости синтеминтальной, романтической, беспечной.

Многие его не любили, считали хмурым, нелюбезным. Боялись, потому что всякую глупость он  высмеивал, подчеркивая разницу уровней, если ты плохо соображаешь, то он  тебе показывал, как ты плохо соображаешь. Но к тем, кого любил и ценил, он относился просто и сердечно.

В Дрозсооре считали, что нет никакого смысла  принимать во внимание возраст участников, когда обсуждается научная проблема. Со времен древних  греков ни возраст, ни положение, ни дружба не являются защитой. Мог же семнадцатилетний  Арестотель сказать о шестидесятилетнем своем учителе:

 «Платон мне друг, но истина дороже!

Для Кольцова тоже не существовало разницы   возрастов и положений. Брак Колюши он одобрил  и обоих новобрачных принял в свои друзья.

Кольцов воспринимался одновременно и как  большой  начальник и как большой ученый. В те годы считалось, нормальным, что авторитет ученого и ру­ководителя совпадает. Руководителю никто не пи­сал диссертации. При нем подчиненные боялись об­наружить свою бездарность. Бездарный не мог получить особых преимуществ перед способным..  Пос­ле революции было неприветливое, невыгодное вре­мя для посредственностей и проходимцев, не вышло им льгот, поэтому они не стремились в науку. Не Директоров избирали в академию, а академиков наз­начали директорами.

Наука была тощей, с пустым кошельком. Моно­графии печатались на оберточной бумаге, академи­ческих пайков не было. И тем не менее наука чув­ствовала себя неплохо. Голодная диета не мешала энтузиазму. В то время совершалось немало глу­постей, но было и немало умнейших, мудрых акций. Нарком просвещения А. В. Луначарский пригла­сил Владимира Михайловича Шимкевича стать рек­тором Ленинградского университета. Крупнейший специалист по беспозвоночным, академик Шимкевич был убежденным дарвинистом, материалистом и при этом членом кадетской партии. Луначарского это не смущало. Профессура была поражена: боль­шевики доверяют кадету университет! Луначарский знал, что делал: во-первых, Шимкевич был человек неподкупной честности, во-вторых, акт этот удержал в университете многих ученых, привлек их симпа­тии к новой власти. В длиннющем коридоре универ­ситета, по которому шутники устраивали гонки на роликах, стояли столики с надписями: «Эсеры», «Меньшевики», «Большевики». Студенты митингова­ли, партии вербовали молодежь. Шимкевич, да и власть, относились к этому спокойно, и до самой смерти он добросовестно руководил университетом. Студентов он увлек созданием естественнонаучного института в Петергофе; в имении герцога             Лихтен-бергского организовывались новые лаборатории — гидробиологии Дерюгина, лаборатории Д. Насонова, Костычева, В. Догеля, Ю. Филипченко. Золотая по­ра! Юрий Иванович Полянский, студент-дипломник тех лет, вспоминает о ней как о самом счастливом времени своей ученой жизни. До революции подоб­ного настроения не было, тут же все вдруг убеди­лись, что новая власть за науку не на словах, а на деле.

Бедность, в которой жили и профессора и сту­денты, была экономически оправданной, всем понят­ной, а кроме того, в ней было равенство, то самое, что, казалось, шло от священных заветов Великой французской революции, — свобода, равенство и братство!

Тимофеевы заметили свою бедность лишь когда стали собираться в Германию. Выяснилось, что ехать-то не в чем. Ни обуви, ни одежды нет. У Колюши имелось бывшее полугалифе, некогда синее, ныне же, по случаю полной заношенности, неровно­го цвета: где темно-серого, где светло-невыразимого. Зато имелись «танки» — выходные английские воен­ные сапоги, которые шнуровались до самого верха. Шнурки давно порвались, их заменила пеньковая бечева, окрашенная тушью.  Свои   «танки»   Колюша еженедельно мазал касторкой, поскольку он знал, что она токсична для гнилостных бактерий. «Танки» не гнили и стали абсолютно водонепроницаемыми. Были остатки солдатской гимнастерки, летние шта­ны из посконной холстины, имелось пять рубах. Ле­том он ходил босиком, к зиме надевал шерстяные лапти: рабочая обувь. Старушки плели такие ла­потки, подошву — из шпагата. Ехать во всем этом за границу, где штучки-брючки, пиджаки-котелки, было невозможно. Купить? Фогт предложил опла­тить переезд, дать нечто вроде подъемных. Но Ко­люша высокомерно отказался. С какой стати брать у немцев незаработанные деньги, одалживаться? Вел он себя барственно. Всю жизнь вел себя так. От то­го, чтобы ему наняли в Берлине меблированные комнаты, тоже отказался. Сами наймем! Никаких услуг задарма не принимал. Самолюбие не позво­ляло, точнее — гонор. Чтобы не подумали, что по бедности подачки принимает.

Лельке тетка сшила нарядные платья из каких-то шелковых штор. Ему же приобрели одну серую рубашку с запасом пристежных воротничков, двое трусов, и был найден портной, который согласился из огромного старого плаща Лелькиного дядюшки сшить костюм-тройку. Все промерил, и выходило как раз— пиджак, брюки и жилетка. Никаких других возможностей не было, ибо весь дореволюционный гардероб проели. Правда, нашелся студенческий па­радный китель отца — белый с золотыми    пуговица­ми, со стоячим воротником, в кителе были прорези для шпаги. Но все решили, что это — не костюм двадцатого века, и переделать его не было никакой возможности. Назанимав денег у друзей, приобрели полуботинки и две пары запасных шнурков. С кос­тюмом уже в дороге начались неприятности: на лок­тях и на коленях стали вздуваться пузыри. Ника­кой утюжкой разгладить их не удавалось. Материал плащевой, что ли, был такой — леший его знает. Одно выручало: врожденная стать Колюши. Ни в какой одежде он не выглядел смешным, тем более провинциальным вахлаком. Украсить его эти пузы­ри не могли, но он их не чувствовал, поэтому су­ществовал и воспринимался независимо от них. Тем более что бедности в то время - интеллигенция не стыдилась.

Поезд нес их сквозь знойное июльское марево. Зреющие поля, деревни, пестрые от белого теса но­вых домов... Шел 1925 год. Разгар нэпа. На стан­циях бойко торговали жареными курами, топленым молоком, пышными пирогами с визигой, самодель­ной ветчиной. Колюша всю дорогу отъедался и пел. Вдоль обочин высились груды ржавого железа. Ло­мовые лошади тащили на телегах к станциям остат­ки самолетов, броневиков, орудий — мусор знамени­тых сражений; чертыхаясь, его убирали с полей. На что пойдет этот лом? Никто не предполагал, что когда-нибудь его переплавят на новые пушки. Гер­мания, во всяком случае, воевать больше не будет. Потянулись разоренные, нищие польские селения, разбитые костелы, каменные распятия на перекрест­ках.  Кто выиграл эту войну!  Сорняки, которые заполонили поля? Пузырь имперского .^тщеславия лоп­нул смрадно и кроваво.

Смешно вспоминать — он ехал в Германию без всякого трепета, чуть ли не с миссионерской само­надеянностью— обучать, насаждать генетику, созда­вать кадры, просвещать бедных тевтонов. Про себя опасался, знал, что не такими уж безнадежно тем­ными они были, но чувство превосходства в нем иг­рало.

Никаких удостоверений, бумаг он не взял, дип­лома тоже не было, было лишь то самое письмо Н. К. Кольцова, в котором говорилось, что Тимо­феев-Ресовский его ученик, обучен и рекомендуется им.

Хмуро посапывая в усы, Кольцов сказал, про­щаясь: «Перевернуть жизнь, не дать ей залежаться— уже хорошо».

Можно было подумать, что он завидовал Колюше. Во всяком случае, нужды Фогта его заботили куда меньше, чем счастливый случай, который он хотел во что бы то ни стало использовать для своего ученика.

  Об авторе Зубр - Глава первая Зубр - Глава вторая Зубр - Глава третья Зубр - Глава четвертая, Зубр - Глава пятая Зубр - Глава шестая  Зубр - Глава седьмая Зубр - Глава восьмая Зубр - Глава девятая Зубр - Глава десятая Зубр - Глава одиннадцатая Зубр - Глава двенадцатая Зубр - Глава тринадцатая Зубр - Глава четырнадцатая, Зубр - Глава пятнадцатая, Зубр - Глава шестнадцатая Зубр - Глава семнадцатая Зубр - Глава восемнадцатая Зубр - Глава девятнадцатая Зубр - Глава двадцатая Зубр - Глава двадцать первая Зубр - Глава двадцать вторая Зубр - Глава двадцать третья Зубр - Глава двадцать четвертая Зубр - Глава двадцать пятая Зубр - Глава двадцать шестая Зубр - Глава двадцать седьмая Зубр - Глава двадцать восьмая Зубр - Глава двадцать девятая Зубр - Глава тридцатая Зубр - Глава тридцать первая Зубр Глава тридцать вторая Зубр - Глава тридцать третья Зубр - Глава тридцать четвертая Зубр - Глава тридцать пятая Зубр - Глава тридцать шестая Зубр - Глава тридцать седьмая (начало) Зубр - Глава тридцать седьмая (продолжение) Зубр - Глава тридцать восьмая Зубр - Глава тридцать девятая Зубр - Глава сороковая Зубр - Глава сорок первая Зубр - Глава сорок вторая Зубр - Глава сорок третья Зубр - Глава сорок четвертая  Зубр - Глава сорок пятая Зубр - Глава сорок шестая Зубр - Глава сорок седьмая  Зубр - Глава сорок восьмая Зубр - Глава сорок девятая