Виофизиков собралось много. Съехались они со всей страны. Формально — на праздник, но под пред­логом праздника, развлечений и банкетов они прово­дили симпозиум. У них все шло наоборот. Впервые я видел столько биофизиков сразу. Выглядели они оди­наково молодыми. Двадцатилетние, тридцатилетние, сорокалетние — при этом одинаково молодые. Свежие, загорелые лица. Усатые, бородатые, лысеющие муж­чины, совсем юные девицы... Они одинаково бесились, у всех мелькали одни и те же словечки, шуточки, они одинаково хохотали, вернее гоготали. Сходство объ­яснялось тем, что они имели одних и тех же «родите­лей», происходили из одного гнезда — из кафедры биофизики физфака МГУ, которая справляла свой юбилей — четверть века существования. Я попал к ним случайно. Мне давно надо было поехать в Пущино. Там у С. Шноля хранились пленки с записями рассказов Николая Владимировича. Мой приезд сов­пал с празднованием юбилея кафедры, которую Зубр хорошо знал. С Зубром мне везло, удача преследова­ла меня.

Билет на юбилейные празднества был сделан за­тейливо— со стихами и карикатурами на нынешних руководителей кафедры. На развороте билета выстро­илась шеренга бюстов создателей, вдохновителей оте­чественной биофизики в университете. Бюсты кори­феев напоминали римских императоров. Они все были академиками — Петровский, Тамм, Семенов, Ляпу­нов, все, кроме Зубра, но его бюст нарисовали в цент­ре. А в зале заседаний, куда поставили большие фото­графии, его портрет был самый большой — тот, где он сидел на лестнице закутанный в байковое поло­сатое одеяло. Одеяло выглядело как тога, сам он мог сойти за Цезаря.

Его давно уже не было в живых, но, похоже, ни­кто с этим не считался. Обстановка была, как в Миассове, как на его семинарах. Здесь царил его дух.

На сцену выходили докладчики, воспитанники ка­федры. Они рассказывали о себе — кто что сделал после окончания. Говорили просто и весело, так что даже я кое-что понимал. Из зала перебивали репли­ками, острили. Сами докладчики подтрунивали над собой больше всех. Они предпочитали иронизировать, нежели преувеличивать значение своих работ. Тако­ва была традиция — «никакой звериной серьезности». Судя по их сообщениям, биофизика была сродни лов­ле лукавых бесов, выглядела наподобие игры в жмур­ки или игры «вверх-вниз». Правда, было не похоже, чтобы эта игра доставляла им большое удоволь­ствие.

Принято считать, что научная работа дает чело­веку высшее удовлетворение. Открытие и есть под­линное счастье, бескорыстное, пример всем, кто хо­чет быть счастливым, — на этом вырастали поколе­ния, это обещали романисты, да и сами патриархи науки утверждали так в своих обращениях к мо­лодежи.

— Боюсь, что занятия наукой — патология, — ска­зал Лев Александрович Блюменфельд. Он выступил последним, в заключение, как заведующий кафедрой. Он не хотел ничем отличаться от своих студентов. — Многие из вас убедились, что удовольствие от науки — приманка для непосвященных. Радость успеха, что маячит впереди, достается так редко, что не следует на нее рассчитывать. Да и, кроме того, удовольствие вовсе не связано с большими результатами. Занятие наукой скорее напоминает мне болезнь вроде наркома­нии или алкоголизма. Пьешь потому, что не можешь не пить. Отказаться нет сил. Пьешь — и противно, как говорил один алкаш, но не пить еще противнее.

Лев  Александрович  припоминал,  сколько у  него лично было случаев такой радости за эти четверть века. Насчитал всего пять. То есть в среднем раз в пять лет выпадает успех, удовольствие найти что-то стоящее. И то один из случаев был ликованием нео­правданным. Потом выяснилась ошибка — результа­ты пришлось опровергнуть, удача не состоялась. Оста­ется четыре. Четвертый раз был десять лет назад, ко­гда, чтобы что-то понять в неравновесных состояниях, пришлось писать о них книгу. До этого Лев Алек­сандрович сделал несколько докладов, в которых ни­кто ничего не понял. Сам он понимал не больше слу­шателей. Когда же написал больше половины книги, сообразил что к чему. Все прояснилось — и это было наслаждение.

Другой случай произошел, когда он лежал в боль­нице с инфарктом. Нельзя было ни читать, ни писать. Оставалось, думать — «занятие малопривычное для на­учного работника». Стал он думать и обдумал пробле­му слабых взаимодействий в биологии.

Удачи и неудачи играют с исследователем в прят­ки. Возглавлял он одну работу, где обнаружили не­кие новые магнитные свойства в клетках. Обнаружи­ли, возликовали, опубликовали. Потом усомнились, испугались, стали перепроверять,, нашли грязь и опро­вергли собственную работу. Было, конечно, огорчи­тельно. Но, как говорится, за честь можно и сгинуть. Однако кое-кто продолжил работу и позже нашел, что сомневались зря, ферромагнитные вещества, о ко­торых шла речь, все же существуют. Это была самая шикарная неудача... Остальное время потрачено на рутинные опыты, на занудную обработку данных, ни­кому не нужные отчеты...

Мне было странно,  почему он не щадил себя, с ка­кой стати надо было подставЛять борта этой стае гон­цов, не знающих снисхождения.

— У меня есть работы, которые я делаю один, без соавторов, — продолжал он.

По залу прошел смешок. Это оценили. Не то чтоб ему внимали. Нисколько. Он не имел никаких преи­муществ. Скорее наоборот — возраст был его недо­статком. У него было всего лишь превосходство прой­денной дистанции. Кое о чем он мог предупредить.

Непросто было соревноваться с молодыми. На классиков они смотрели с тайной улыбкой жалости. Они знали больше, чем покойные лауреаты Нобелев­ских и прочих премий. Им были известны их ошибки, несовершенство их методик. Приборы старинные, при­митивные. Классики — значит, освоенное, устарелое. Наука — это не музыка и не литература.

Молодые были правы, и было что-то грустное в их правоте, в их беспощадности. Великим именам оказы­валось должное уважение, им кланялись, но живого чувства не  было. Зубра все помнили, но и он уходил в прошлое, полное заблуждений. Задевать его, однако, побаивались. Эти ребята обходили  его с осторож­ностью. Он продолжал действовать, и в один пре­красный день могло статься, что прав он, а не они. На этом некоторые уже обожглись.

Оставаться лидерами среди них можно было, оче­видно, только выступая на равных. Руководители ка­федры сохраняли форму, потому что не пользовались никакими скидками — ни Л. А. Блюменфельд, ни ста­рожил Пущина С. Э. Шноль. Им ничего не нужно бы­ло от своих бывших учеников, так же как и тем от своих бывших учителей.

Я спросил одного парня из Риги, чего ради он при­ехал сюда, взял три дня за свой счет и приехал.

—  Соскучился по ребятам, — с ходу объяснил он. Подумав, добавил: — Надо проверить   свои идейки, обговорить. — Замолчал, наморщив лоб. Ему не хва­тало еще какой-то причины. — Может быть, потому, что здесь не стесняешься всякие глупые мысли выска­зывать. На работе-то неудобно...

Но чувствовалось, что и это было не все. Никто из них не мог точно объяснить — зачем им надо время от времени слетаться к бывшему гнезду.

Выпускники сидели по годам. Вдоль длинных сто­лов ресторанного зала кучковалось более двухсот че­ловек. Произносили тосты, выступали с воспомина­ниями, с капустниками. Для выпускников последних лет Зубр стал легендой. Я подсел к первым выпускни­кам, где все его знали. У них до сих пор ходили про­звища, которыми он их окрестил. Вот — Трактор, а вот — Хромосома. Они проходили практику у Зубра в Миассове. Там им прочищали мозги, вправляли моз­ги, доводили до дела, до ума. Они пользовались ост­ротами тех лет, фольклором, который передается из поколения в поколение: «Есть две точки зрения — моя и неправильная», «Нельзя спрашивать, как это проис­ходит, надо спрашивать, как это может происходить».

Здесь все обращаются друг к другу по имени. Дя­ди и тети, они здесь становятся мальчишками, дев­чонками, им приятно, когда их отчитывают. Если бы я разговаривал с Андреем Маленковым в его институ­те, передо мной сидел бы солидный ученый муж. Сей­час мне рассказывал о Зубре мальчик, один из его по­клонников:

—  Я по образованию физик. Руководители нашей кафедры не биологи. Настоящее генетическое образо­вание мы получили у Николая   Владимировича. Мне вообще везло на учителей. Ляпунов научил меня мыс­лить математически. Последнее время   я об этом раз­мышлял, потому что мне надо определить стратегию моих работ. Важна школа, преемственность. Тимофе­ев — главное звено. Он во многом    определил мою судьбу. Он научил рассматривать биологию эволюционно. Научить мыслить биологически — самое труд­ное. Связь физики и биологии, принцип дополнитель­ности, мутации — все это врубилось в меня. Он был достаточно эгоистичен, свои устремления  ставил  на первое место. При этом к своим работам   относился критично, критичнее, чем другие ученые... Отличал его оптимизм. Я занимался геронтологией и убедился, что долголетие невозможно без оптимизма. Оптимизм да­ется генетически. Нажить его трудно.    Несмотря на исключительную свою судьбу, Николай Владимирович был самым последовательным и энергичным оптими­стом... Он обращался с нами беспощадно. Услышать его одобрение было непросто, а уж чтоб заинтересо­вать его, чтоб он начал вас слушать внимательно — для этого надо было   все силы напрячь.    К уровню мышления он был требователен, если кто-то начинал малоинтересное, не доказанное, он обрывал: «Чушь! Грязь!»                           

Кто-то еще включается в разговор с ходу, как буд­то мы обсуждаем актуальную проблему:

—  ...Старые его меньше интересовали. Поэтому он так прилепился к нашей кафедре. Он, конечно, при­украшивал молодых, наносил на них лак двадцатых годов, но довольно успешно. У него было два принципа: один — хорошие люди должны   размножаться, вто­рой — наше поколение должно все лучшее передать следующему, а там как выйдет.

Они повторяли вещи, уже известные мне, но я не останавливал их.

—  Лучших лекций я не слышал,    чем у него, — вступает еще один из молодых. — По генетике, популяционной генетике, кроме того, по искусству: Чехов, Врубель и Серов. Всего у него было шесть лекций по искусству.

На следующее утро перед симпозиумом Андрей продолжил свой рассказ:

—  С точки зрения науки, масштабности мышления Энвэ был намного выше всех. Вначале производили впечатление его темперамент, манера общения, эру­диция, значительно позже я мог оценить глубину его мышления. Мы с ним даже договорились    написать одну работу о России. Он считал, что Россия не стра­на, а нечто большее — некий мир. Существует арабо-иранский мир, существует Дальний Восток, существу­ет латиноамериканский мир, и существует Россия — материк со своей судьбой, путем,    предназначением. У каждого материка есть свой смысл... Его волновал в последние годы вопрос о бессмертии души. Если доб­ро абсолютно, рассуждал он, то это и есть бог. Зло относительно, а добро абсолютно — вот на чем зиж­дился его оптимизм. Он отличался при этом конкрет­ностью мышления.  Никогда  не рассуждал о чем-то вообще. Человек во многом западный, он был рацио­нален. Культура  мышления не позволяла ему зани­маться химерами. Это был русский западник, петров­ская натура, с тем отличием, что высоко ценил лю­дей... Расхождения у нас были.   Я, например, в бес­смертие души не верю. Бессмертие души значит со­хранение индивидуальности. Бессмертие в делах есть, но остальная личность растворяется, как бы человеку ни хотелось сохранить себя. Растворяется в некото­рой цели развития, хотя цель эта, по-моему, сущест­вует.

—  ...Он был географ, генетик, ботаник, зоолог, — добавляет Шноль. — Но дело не в широте, а, я бы сказал, в протяженности. Для него родной человек — Крашенинников, который пошел на Камчатку, испол­няя волю Петра...

—  А как вы думаете, — это кто-то из молодых об­ращается ко мне, — почему после разоблачения лысенковцев никто из его последователей не застрелился?

Этот вопрос вызывает общий интерес, отвлекает от Зубра.

Впрочем, дела давно минувших дней занимают их недолго. У них идут свои битвы. Лысенковщина — ис­тория такая абсурдная, что они не понимают торже­ства старших, неостывшего их гнева.

О Зубре им интереснее. Каждый что-то хранит в памяти о нем и преподносит мне как сувенир.

Вскоре спор перекинулся на тему, можно ли счи­тать, что «Пиковая дама» — трагедия неньютоновской науки: я вот делаю, так, должно из этого получиться что-то, а не получается! От этого можно с ума сойти.

Слушая их, я обнаруживаю словечки, обороты ре­чи, заимствованные у Зубра незаметно для себя. Они усвоили его манеру мыслить. По крайней мере, еще одно поколение он проживет, «разобранный» их душа­ми. Все мы состоим из чьих-то советов, примеров, ко­му-то следуем, кого-то повторяем. Зубра осталось мно­го. Казалось, он тратил себя нерасчетливо. Ничего подобного! Это был, пожалуй, самый верный способ передать себя другим... Как он говорил, наше поколе­ние должно все лучшее передать следующему, а там как получится.

Об авторе Зубр - Глава первая Зубр - Глава вторая Зубр - Глава третья Зубр - Глава четвертая, Зубр - Глава пятая Зубр - Глава шестая  Зубр - Глава седьмая Зубр - Глава восьмая Зубр - Глава девятая Зубр - Глава десятая Зубр - Глава одиннадцатая Зубр - Глава двенадцатая Зубр - Глава тринадцатая Зубр - Глава четырнадцатая, Зубр - Глава пятнадцатая, Зубр - Глава шестнадцатая Зубр - Глава семнадцатая Зубр - Глава восемнадцатая Зубр - Глава девятнадцатая Зубр - Глава двадцатая Зубр - Глава двадцать первая Зубр - Глава двадцать вторая Зубр - Глава двадцать третья Зубр - Глава двадцать четвертая Зубр - Глава двадцать пятая Зубр - Глава двадцать шестая Зубр - Глава двадцать седьмая Зубр - Глава двадцать восьмая Зубр - Глава двадцать девятая Зубр - Глава тридцатая Зубр - Глава тридцать первая Зубр Глава тридцать вторая Зубр - Глава тридцать третья Зубр - Глава тридцать четвертая Зубр - Глава тридцать пятая Зубр - Глава тридцать шестая Зубр - Глава тридцать седьмая (начало) Зубр - Глава тридцать седьмая (продолжение) Зубр - Глава тридцать восьмая Зубр - Глава тридцать девятая Зубр - Глава сороковая Зубр - Глава сорок первая Зубр - Глава сорок вторая Зубр - Глава сорок третья Зубр - Глава сорок четвертая  Зубр - Глава сорок пятая Зубр - Глава сорок шестая Зубр - Глава сорок седьмая  Зубр - Глава сорок восьмая Зубр - Глава сорок девятая