В одном из писем Олег Цингер довольно красоч­но описал мне эти дни 1945 года:

«Я жил в Берлине, делать было нечего, еды то­же не было, и я обычно лежал на койке или слонял­ся по разрушенному городу. Ночи проводил где-нибудь в бомбоубежище. Сговаривался с друзьями, чтобы попасть в более надежный бункер. Питался кое-как, носил на себе сразу три руба!лки, три пары носков и всегда при себе чемоданчик с самыми нужными вещами. Квартира наша сгорела, с женой мы развелись, обитал я в ателье одного приятеля, который уехал в Австрию. Жена с сынишкой сняла комнату в Бухе, неподалеку от института Тимофе­евых. Однажды весной я решил навестить жену, что я регулярно делал. На подземном вокзале я узнал, что поезда идут только до Буха, а не до конечной станции Кэро. Бросилась в глаза небывалая суета, множество солдат, вооруженных, в касках и со связ­ками сеток для маскировка. В поезде все говорили, что русские уже в Кэро и поезда обстреливают. На станции в Бухе я увидел дыры от обстрела с само­лета. Жена была дома. Наш друг Селинов сидел у нее. По радио просили уходить в бункер. Мы втроем отправились в главный, большой бункер в парке. Там мы провели две ночи, и там я открыл двери первым русским солдатам. Это были парни лет де­вятнадцати. Не буду описывать эти трогательные сцены. Тут было все!

Комната моей жены в Бухе была конфискована военными, мы, чтобы не остаться на улице, потащи­лись с нашими чемоданчиками, конечно же, к Тимо­феевым. Колюша и Лелька встретили нас радостно. Они успели пережить много за эти волнующие часы».

Тут я подверстаю отрывок из письма Игоря Пан­шина:                                                                                        

«Ночью все собрались в подвале дома, где живут Тимофеевы. Н. Риль, Р. Ромпе, оба Перу, Канелис, все наши, немцы — Циммеры, Эрленбахи — и другие неизвестные мне люди. Ночью тихо. Спим на полу вповалку...Утром и днем звуки боя все ближе. Из отступающих? немецких частей только две батареи на конной тяге. Затем близко автоматные очереди. Ред­кие. Выхожу из дома. По полю идет несколько на­ших солдат (отделение, не больше). Беру белую тряпку, иду навстречу, кричу: «Тут русские, свои, немцев нет!» Один из солдат, наставив автомат, идет ко мне, говорит: «Знаем мы этих своих...» Подходим к дому Тимофеевых, заходим в вестибюль, тут уже многие говорят по-русски. Со стороны института вхо­дит другая часть, там есть старшие офицеры. Я впер­вые вижу погоны, путаюсь в знаках различия, а Николай Владимирович все. знает. Начинаются объяснения — что мы за люди. Вникать в подробно­сти нет времени, части идут Штурмовать .Берлин. Я было хотел пойти с ними, лейтенант спросил: «Берлин хорошо знаешь? Если да—-то возьмем». Берлиц я знал плохо...»

Далее снова идет одно из писем Олега Цингера:

«...И вот мы оказались в опустевшем Бухе. Очень много людей покинули институт. Некоторые врачи покончили с собой, на территории институтского пар­ка остались только кой-какие немцы, Колюща с же­ной, семья Царапкиных, один советский пианист, на­учные сотрудники и лаборанты Колюши. Как это произошло — не знаю, но мы сразу превратились в какое-то  «собственное  государство»,  и  Колюша превратился в главнокомандующего. Колюша дал себе титул «директора института». Это было наивно и чревато последствиями, ибо всего института Колюша не знал, не знал, что происходило в госпиталях, да и не мог знать, он заведовал только генетическим отделрм. Первая задача была оградить институт от всяких грабежей и порчи оборудования. Для этого был послан Селинов с грудой плакатов, написанных мной, чтобы он разместил эти плакаты по террито­рии. По-русски было написано, что это научный ин­ститут, запрещается ломать, портить, брать... Первое время плакаты не помогали».

В институте хранились запасы метилового спирта. Зубр приказал уничтожить его, чтобы избежать не­счастных, случаев. Ночью сотрудники спустили весь спирт в канализацию.

Сумел договориться с медиками какой-то части, и к институту поставили советского часового с винтов­кой. В институт перестали наведываться кто попало.

Весна 1945 года в Бухе была теплой, солнечной. Пока ни один человек из лаборатории не уехал, не ушел. Все ждали чего-то. Работать никто не мог, си­дели за столами, кормили животных, переставляли приборы с места на место.                                          

«Один раз утром приехал грузовик, — продолжает Олег Цингер, — и нас арестовали. Выбор аресто­ванных был какой-то странный: Колющу, меня, пиа­ниста Топилина, советского биолога и еще двух со­ветских зоологов. Мы, конечно, очень перепугались. Сперва, мы провели ночь в каком-то бараке, потом нас повели пешком. Вел военный, все время угощал нас папиросами. Колюша беспрерывно старался это­му солдату внушить любовь и интерес к генетике. Военный ему только отвечал: «Да не суетись ты, профессор!» Вел солдат нас по карте, он не имел права сказать нам, куда нас ведут. Шли мы до позд­него вечера и пришли туда, куда можно было прий­ти за полчаса. Колюшу допрашивали ежедневно. Погода была замечательная. С утра мы начинали слышать «катюшу», которая обстреливала Берлин. В наших яблонях жужжали пчелы. Матрос, который нас сторожил, угощал нас папиросами. Тут же си­дел немец, хозяин дома, который все время жало­вался, что у.- него отобрали ведро и он хочет полу­чить его обратно. Мы старались ему объяснить, что горят города, людей убивают, а ты жалуешься на вед­ро. Но немец оставался при своем и требовал ведро. Мы над ним смеялись, совали ему деньги, которые, по нашему расчету, уже ничего не стоили. Немец аккуратно брал все эти бумажки. Впоследствии ока­залось, что деньги эти еще имели большую ценность. Через одиннадцать дней нас отпустили. Мы верну­лись пешком в институт. Началась какая-то фанта­стическая жизнь буховского института. Колюша пре­вратился просто в диктатора и так следил за по­рядком, что мы все его боялись. Все получили свое назначение. Я был назван художником при институ­те. Мы с женой и мальчиком получили чудесную квартиру с кухней,  которую покинул    какой-то сбежавший немец. Гребенщиков, научный работник, по­лучил тоже хорошую квартиру. Пленные французы получили хорошие помещения и звания: двое — на­учных работников, один — садовника, один — сто­ляра, один — механика... Колюща сам продолжал свою работу, он был как-то одинок и нервен. Меня он тоже ругал, говорил мне, что я корчу из себя богатого англичанина и не чувствую самого важно­го! Все это было малоприятно и совсем непонятно. «Буховские вечера» в их прошлой форме прекрати­лись, но все же мы иногда собирались, как раньше, у Колюши...»

То, что было непонятно Олегу Цингеру — да и не только ему, — имело свое объяснение. В течение этих одиннадцати дней ареста шло выяснение личностей этих русских. С Цингером и другими все было про­сто. С Зубром было посложнее. Относительно его возникало много вопросов, выяснить их было нелег­ко. На его счастье, сообщение о его аресте дошло до Завенягина. Аврамий Павлович Завенягин, леген­дарный директор Магнитки, строитель Норильского комбината, был к тому времени заместителем наркома внутренних дел. Он курировал некоторые вопросы советской науки. Приехал он на фронт не случай­но— наши физики интересовались немецкими проек­тами. Один из них был связан с проблемой биологи­ческой защиты, ибо уже шла работа над атомной бомбой.

Когда Завенягин, посетив Бух, познакомился с Зубром, он безошибочно оценил значимость этого человека, ценность его работ и всего коллектива ла­боратории, что досталась нам в полном составе, в целости и сохранности. Зубр развивал передним идеи о том, что нужно восстанавливать советскую генети­ку, но Завенягин тактично сводил разговор к более насущной проблеме— атомной. Судя по дальнейше­му, на Завенягина произвела впечатление натураль­ность этого человека без малейшей примеси каких-либо хитростей или личных соображений. Лучше других Завенягин мог понять историю с его невоз­вращением на родину в 1937 году. Тем более заслу­живало уважения то, что он остался, ожидая прихо­да нашей армии, оставил Риля, своих сотрудников. Не сомневаясь, Завенягин поручил Тимофееву руко­водить институтом, пока не решится вопрос об их переезде в Союз. Репутация Тимофеева, очевидно, не вызывала у Завенягина никаких возражений.

Зубр был в восторге от бесед с ним. Человек этот ему чрезвычайно понравился. Это совпадает с мне­нием многих физиков, которые работали с Завенягииым в те трудные годы.

Зубра утвердили директором. Завенягин отбыл в Москву.

Тут уж он развернулся, наш Зубр. Установил на шоссе доску с надписью, что Институт Советско-Германский (благо никто официально не упразднял этот титул с двадцатых годов) и находится под контролем Главного советского командования. Все наши части спокойно проходили мимо. Прибыли трофейщики и стали забирать оборудование, приборы. Зубр вмеши­вался, указывал, с такой энергией, что поначалу егоприняли за присланного откуда-то из Москвы упол­номоченного. А Зубр орет на них: «Дурни вы, на кой черт вам эти приборы! Барахольщики вы, а не тро­фейщики! Что вы цепляетесь за микроскопы и про­чую труху, старье это! Приборы мы новые сделаем, вы патенты берите, отчеты, а в первую очередь людей, специалистов». Верховодил он, командовал, по­ка кто-то не спросил — а это кто такой?! И тут вы­яснилось. Озлились. Эх ты, растудыть твою, накину­лись на него, — еще орешь на нас! Фашистам слу­жил! То-то ты приборы спасаешь! Так взъярились на него, что накатали куда следует бумагу... Так что можно считать, что Зубр сам фортуне своей ножку подставил.

«Отпраздновали мы взятие Берлина, капитуляцию Германии, смотрели из нашего парка на грандиозный фейерверк, — продолжает Олег Цингер. — Я очень любил ходить в театр, который устраивали солдаты с профессионалами для раненых. Подмостки ставили между каштанами, вешали фонарики, и на сцене ра­зыгрывалась всякая чепуха, но с большим юмором и талантом. Комические сценки вроде «Фронтовой Катюши», пляски под гармошку и даже чтение сти­хов. Меня это страшно привлекало, мне это напо­минало commedia dell'arte, Петрушку, вахтанговскую «Турандот», во всяком случае, в этих представлениях была чрезвычайная непосредственность. Колюша на эти представления не ходил, не ходил он смот­реть и новые для нас советские фильмы... Он все время чего-то искал. Искал что-то главное, чего ему не хватало. Очевидно, спокойной научной ра­боты».

Цингер прав, невозможность работать мучила его чрезвычайно, но мешало не только это. К тому вре­мени случилось еще кое-что.

Прилетел из Москвы Лев Андреевич Арцимович, известный уже в то время физик. Ему представили буховских ученых, в том числе Риля и самого Зубра. Арцимович со всеми приветливо знакомился. Рилю обрадовался особо, когда же подошел к Зубру, ска­зал: «Да, да, слышал, но извините...» — и руку по­дать отказался.

Так Зубр и остался с протянутой рукой. Это была одна из самых позорных минут в его жизни. Он был публично оскорблен, обесчещен и не мог ничем за­щитить себя.

Он замер, как бык на корриде, когда шпага ма­тадора входит в загривок между лопатками, сталь достает сердце, наступает момент истины, озаряю­щий зазор между жизнью и смертью.

Арцимович позже вспоминал о своем поступке без раскаяния. А еще позже они исполнились уважения друг к другу.

В тот год я тоже  не  подал  бы руки  русскому,

который работал у немцев. В тот год непримиримость

жгла нас. Огонь войны очистил наши души, и мы

 не   желали   никаких   компромиссов.   Мы   ко   всему подходили с фронтовой меркой: где ты был — по ту или по эту сторону черты? Боролся с гитлеров­цами — свой, не боролся — враг. Мы парили над всеми сложностями жизни, свободные и счастливые победители, для которых все ясно. Мы были полны снисхождения к немцам, но нам трудно было отде­лить фашистов, нацистов от просто немцев. Что уж тут говорить о своих, русских в Германии — все они были нам подозрительны.

Не подавать руки .— это было нормально. Ах, как недолго я был счастливым чистюлей. А потом сколько всяких рук я пожимал. Про одних — не знал, про других — не верил, про третьих — знал, да стеснялся или не хотел связываться: мне-то ка­кое дело, не суди — да не судим будешь... Подавал руку отъявленным мерзавцам, вымогателям, ибо от них зависела премия для моих кабельщиков, без них не добыть трансформаторного масла, да мало ли всякой всячины, которая может затянуться петлей, а конец от той  петли у них, голубчиков.

Немцы хорошо поняли, что произошло. Они стоя­ли, смотрели на своего кумира, ждали, что он. отве­тит. Он остался вдруг один, он отделился.от них всех, отмеченный бесчестьем. Он не имел права отве­тить пощечиной, он ничем не отвечал, недоуменно вглядываясь в свою жизнь.

Вот он и встретился лицом к лицу с тем, что ждет его отныне на родине.

— Ну, как теперь? — спросил его Циммер.

Еще можно передумать, уехать, чего ради сно­сить эти унижения — вот 'что стояло за. вопросом Циммера. Они шли по парку. Зубр смотрел в землю. • — А вы как думали, — сказал он, не поднимая головы, — по дешевке вывернуться?

«В это лето я очень сдружился с Гребенщико­вым, — продолжал Олег Цингер. — Жена Игоря Нина была чудесная поэтесса. Игорь сам хорошо чи­тал вслух. Селинов, очень любивший литературу и поэзию, тоже всегда проводил вечера с нами. Вечера были длинные, летние, теплые. Елена Александровна часто примыкала к нам. Вообще мы были очень счастливы в этом «очарованном саду», как Нина Гребенщикова прозвала буховский парк. Колюша наши литературные вечера не посещал и вообще сторонился всякого развлечения, всякой веселости и все время был занят своими внутренними, мыс­лями».

По рассказу Олега Цингера видно, что самые близкие Зубру люди не понимали, что с ним тво­рится.

Он смотрел на их веселье издали, делал вид, что занят, притворялся умело, Лелька и та не заме­чала, полагая, что он что-то, обдумывает. Его отно­сило от них все дальше. Что-то изменилось — они, его сотрудники, обретали успокоение, надежды, он же терял все это. Открылась пробоина, и темное без­различие затопляло его.

Первое послевоенное лето дарило теплом щед­ро — и днем и ночью. Цветы цвели и пахли неистово. Появилось великое множество бабочек. Не переста­вая пели, верещали, чирикали, перекликались птицы. Звуки мелкие, давно не слышные наполняли сейчас пахучий травяной воздух. Цветущая земля шелесте­ла, жужжала, над землей летающая живность стре­котала, взблескивала. Сочная густая зелень навер­стывала упущенное, точно торопилась прикрыть, уничтожить следы войны. И люди окунались в этот благоухающий целебный покой, который помогал за­быть пережитое.

Зубр меж тем назначал, требовал, разносил... Се-линова посадил за консьержа. Отделенный стеклян­ной стеной, он должен был проверять входящих, но проверять было некого. Перед ним стоял телефон, который не работал. Все сидели на своих местах и делали вид.

Раньше каждый знал, чем заниматься, не требо­валось понукать    и Зубр ни во что не вмешивался.

Все попытки узнать про Фому ни к чему не при­водили, из Маутхаузена долетали слухи о восстании, в котором погибло много заключенных. Восстание произошло перед приходом американских войск. Подробностей не было, списков погибших не было, но кто-то якобы видел, как был убит Фома при пе­рестрелке. Кто, что •— выяснить не удавалось.

Николая Риля пригласили куда-то, и вскоре он уехал работать в Советский Союз. За ним отбыли в Союз несколько немецких сотрудников с семьями. Все произошло так, как предсказывал Зубр.

Наконец приехали за ним. Приехали поздно ночью. Через несколько дней стало известно, что он арестован и увезен в тюрьму.

Впоследствии выяснилось, что арестован он был «по линии другого ведомства», которое знать не знало о распоряжении Завенягина и планах на него. Пре­проводили его в Москву, там провели следствие, суд. Вменили в вину ему то, что в свое время он отка­зался вернуться на родину. Вот\и весь разговор. Указания были строгие, время горячее, вникать в научные заслуги и прочие тонкости и нюансы не ста­ли, следователю все было ясно, чего мудрить. Сосла­ли его в лагерь, куда ссылали и чистых и нечистых — бывших полицаев, дезертиров, бандитов, власовцев, бандеровцев,  мало ли их было тогда.

Когда Завенягин хватился, Зубра найти не могли; а может, и вправду затерялись документы, как объясняли потом. Во всяком случае, разыскивали его больше года и нашли лишь в начале 1947 года, до­ставили в Москву, а оттуда направили на Урал. И стал он там заниматься тем, о чем договаривался с Завенягиным еще в Бухе.

Об авторе Зубр - Глава первая Зубр - Глава вторая Зубр - Глава третья Зубр - Глава четвертая, Зубр - Глава пятая Зубр - Глава шестая  Зубр - Глава седьмая Зубр - Глава восьмая Зубр - Глава девятая Зубр - Глава десятая Зубр - Глава одиннадцатая Зубр - Глава двенадцатая Зубр - Глава тринадцатая Зубр - Глава четырнадцатая, Зубр - Глава пятнадцатая, Зубр - Глава шестнадцатая Зубр - Глава семнадцатая Зубр - Глава восемнадцатая Зубр - Глава девятнадцатая Зубр - Глава двадцатая Зубр - Глава двадцать первая Зубр - Глава двадцать вторая Зубр - Глава двадцать третья Зубр - Глава двадцать четвертая Зубр - Глава двадцать пятая Зубр - Глава двадцать шестая Зубр - Глава двадцать седьмая Зубр - Глава двадцать восьмая Зубр - Глава двадцать девятая Зубр - Глава тридцатая Зубр - Глава тридцать первая Зубр Глава тридцать вторая Зубр - Глава тридцать третья Зубр - Глава тридцать четвертая Зубр - Глава тридцать пятая Зубр - Глава тридцать шестая Зубр - Глава тридцать седьмая (начало) Зубр - Глава тридцать седьмая (продолжение) Зубр - Глава тридцать восьмая Зубр - Глава тридцать девятая Зубр - Глава сороковая Зубр - Глава сорок первая Зубр - Глава сорок вторая Зубр - Глава сорок третья Зубр - Глава сорок четвертая  Зубр - Глава сорок пятая Зубр - Глава сорок шестая Зубр - Глава сорок седьмая  Зубр - Глава сорок восьмая Зубр - Глава сорок девятая