Выяснить, кто они, товарищи Фомы по заключе­нию, не удалось. Записки эти лежали в семейном ар­хиве Тимофеевых, хранящемся у Ляпуновых. Из них следует, что Тимофеевы продолжали помогать заклю­ченным и после того, как Фому перевели в Маутхау-зен, передавали продукты в тюрьму, пользуясь нала­женной связью.

Выдал Фому человек, который жил у Тимофеевых в доме, и об этом Фому уведомили почти тотчас. У Фомы оставалось еще несколько часов до ареста, он мог скрыться, мог уехать в Гамбург и оттуда пы­таться бежать, переехать в Данию. Было несколько вариантов. Но он знал, что по законам гитлеровско­го государства будут брошены в лагерь отец с ма­терью. Поэтому он не пытался бежать ни тогда, ни позже

Концлагерь Маутхаузен оставлял мало надежд.

Зубр заставлял себя идти с утра на работу, вы­слушивать сотрудников, отвечать, советовать. С отъез­дом Фогта у него работы прибавилось Он что-то го­ворил, подписывал, двигался по заведенному распо­рядку из кабинета в лаборатории — одну, вторую, в животник, вверх, вниз, но душа его оцепенела, ум бездействовал.

Если'бы он взял семью и уехал в Америку, в Ита­лию, к черту на кулички... Если бы он согласился вернуться в Россию тогда, в 1937-м... Если бы не по­давал Фоме примера, не помогал выручать людей.„ Если бы в гордыне своей не возомнил, что нет ничего выше науки...

Возмездие   настигло   его.   Неумолимое   возмездие.

Много путей было предотвратить арест Фомы, да что там арест, теперь речь шла о его жизни. Он чувствовал, что Фоме не выбраться, его уничтожат. Гер­мания двигалась от поражения к поражению, геста­повцы зверели, и шансов сохранить жизнь Фомы ста­новилось все меньше.

Он стал ездить в церковь. Дома молиться не мог. Русская православная церковь стояла нетопленая, скупо-тонкие свечки еле освещали замерзшие лики. Он опускался на колени на ледяной кафельный пол, бил поклоны. Молился истово. Он все делал истово. Молитва избавляла от чувства бессилия. Больше ни­что не может помочь, только чудо. К кому еще обра­щаться? На что надеяться? Если бы он что-нибудь мог сделать, чем угодно выручить... Он вдруг обна­ружил, как дорог ему сын. Наука, успехи, истина, от­крытия—   ве, что так занимало, что, казалось, со­ставляло смысл жизни, — все растаяло, рассыпалось ненужной шелухой. Не остается никаких ценностей, когда дело доходит до жизни ребенка. Фома снова стал ребенком, и отец готов был отдать все, что имел, что приобрел — свои знания, труды, славу, — лишь бы вытащить его. Как он мог раньше не понимать этого, считать детей само собой разумеющимся при­ложением к браку? Вспоминал, как мальчиком Фома ходил во французскую гимназию, как полюбил фран­цузский язык. Вспоминал, как последние годы приди­рался к Фоме: медленно соображает, нет своих мыс­лей, студент, а ни к чему толком еще не прилепился. Его сын должен блистать чем-то необыкновенным. Способности — это мало, талант нужен. Война? Ну и что с того? Война придет и уйдет. Кричал на рего: глуп, туп, неразвит. Это про Фомку—красавца, ми­лягу, умницу...

Туп и неразвит душевно был он сам... Сына про­зевал. Нашел, когда утерял. Опоздал, всего чуть опо­здал, место еще теплое. Господи, спаси Фому, поми­луй меня, помилуй всех нас, сжалься надо мной! По­щади его, господи, не дай погибнуть!

Он ложился отдельно от Лельки, чтобы не мучить ее своим отчаянием.

Если Фома погибнет, это будет'его вина, это он не сумел его уберечь. Когда же он прозевал, в какой момент? Ведь Он, Зубр, бежал от политики как мог, уклонялся от всяких высказываний, организаций. Все равно она настигла, проклятая политика.

Олег Цингер писал мне, вспоминая Фому: «Один раз я поехал с Фомой в город,' чтобы ку­пить ему хороший перочинный нож. Нож мы купили какой хотели, а потом пили чай' в кафе. И вдруг мне Фома рассказал, что он хочет убить Гитлера, и что он состоит в заговоре с друзьями, и что он уверен, что ему это удастся! Говорил он бодро и весело. Го­ворил, что никогда бы это не сказал отцу, с которым вообще трудно ему разговаривать, ибо отец его толь­ко ругает... Потом Фома долго говорил о России, где, по его мнению, были самые быстрые поезда, самые хорошие дороги, самые большие тигры и орлы и са­мый лучший народ в мире. Я был тронут, что Фома был так искренен со мной, но мне стало одновремен­но печально и очень страшно... Я почувствовал, как Фома впитал в себя все то, что Колюша ему рассказывал о России, и как по-детски он все это воспри­нял, и как опасно то, что он задумал. Я должен был дать слово никому ничего об этом не рассказывать».

Многие обитатели Буха не могли понять, зачем этому юноше столь знаменитой фамилии, с обеспе­ченным будущим — зачем ему было пускаться в страшные дела. Он был предназначен    для другого.

В лабораторию русского профессора все больше устремлялось беглецов, остарбайтеров, русских, не­русских. Всех их надо было пристраивать, добывать справки. Спустя два месяца после ареста Фомы Зубр посылает бумагу в лагерь Тушенвальд, чтобы разре­шили использовать «известного ученого Паншина и его супругу Александру Николаевну у себя в лабо­ратории». И берет их к себе.

Казалось, ему самое время поостеречься. Присми­реть. Не совершать ни одного неосторожного движе­ния. Тоненькая ниточка, которая связывала их с Фо­мой, в любую минуту могла оборваться. Их могли лишить права переписки, права передачи. Малейшая оплошность могла сказаться и на его судьбе. Отка­зывать всем: уйдите, у меня сын в опасности, вы по­губите его, мы не имеем права ни на что... Так надо, так обязан он себя вести. Никто не может его упрек­нуть. Он заставлял себя — и не мог заставить. Нату­ра не позволяла, не подчинялась ему. Не мог вести себя как заложник.

Роберт Ромпе был поражен его поведением: «У этого человека совершенно отсутствовал нерв страха!»

Нерв страха у него был, как у любого человека, но было другое мощное желание, которое подавляло страх,— быть самим собой. Он не мог с этим ничего поделать, как не мог стать ниже ростом. Обязатель­ство перед Фомой, может, и состоит в том, чтобы не убояться.

Однажды в Бух приехал бывший президент Кай­зер-Вильгельм-Института великий немецкий физик Макс Планк. Они долго гуляли с Зубром по парку. Их соединило несчастье. После июльского покушения 1944 года на Гитлера схватили сына Планка Эрика и через несколько дней расстреляли. Горе согнуло Планка, на почерневшем лице сохранилась прежней лишь его застенчивая улыбка.

'С этой улыбкой он вспоминал свое давнее посе­щение Гитлера. Он надеялся убедить фюрера изме­нить отношение к ученым. Сделать, например, исклю­чение для химика Фрица Габера, которому Германия обязана многим. Фюрер стал орать на Планка, тряс кулаками. Развеялась прежняя иллюзия о том, что фюрер ничего не знает, что во всем виновато его окружение. Они все составляли одну шайку, одну бан­ду, захватившую Германию.

Последнее время Планк много раздумывал над могуществом веры. Есть ли связь у науки с рели­гией? Не усиливается ли по мере развития науки чув­ство непонимания основ? Наука все больше утверж­дений принимает на веру. И здесь возможно соединение. Они не спорили, они размышляли над тем, что индивидуальное сознание человека находится за пре­делами науки. А душа? Существует ли она? С года­ми человек убеждается в этом, верит, что наделен ею. Как она появляется, как быть с эволюцией души? Существует ли вообще механизм, обеспечивающий направленный эволюционный процесс?

— Конечно, эту штуку — жизнь — начал господь бог, — с усмешкой сказал Зубр, — но потом он за­нялся другими делами и все пустил на самотек.

Планка мучили мысли о будущем Германии. В ее поражении сомнений не оставалось. Что же будет по­том? Единственное, что он хотел, — как^-то спасти не­мецкую науку от, полного уничтожения. Без нее не­мецкому народу не скоро удастся духовно очиститься и возродиться. Ему не хотелось говорить об этом с немцами.

Война все дальше разводила людей, обрывала связи, заостряла разногласия. Зубр подолгу молчал, молчание никто не решался нарушить. Похоже было, что он потерял цель, не знал, что говорить людям, чем соединить их. Совершал глупости, дурью маялся. Однажды возвращались они из гостей ночью. Зубр был выпивши и, выйдя на Фридрихштрассе, запел во весь свой голосище про атамана Кудеяра и двена­дцать разбойников. Потом про ямщика. В разгар вой­ны посреди ночного спящего Берлина орал русские песни. Сошло с рук, как многое другое такое же бес­шабашно-отчаянное.

За большим тимофеевским столом теперь предава­лись воспоминаниям. Общим оставалось прошлое, которое вдруг отдалилось в давность. Уютное про­шлое, которое вызывало сладостную печаль. Зубр иногда- присоединялся ко всем, вспоминал, как они с Лелькой ездили в Америку. Как на обратном пути Королевское общество в Лондоне устроило обед в его честь — что делается редко — и там за обедом он захватил себе всю тарелку икры, по которой со­скучился.

Олег Цингер вспоминал, как Зубр, примчался к ним, узнав о смерти Олегова отца А. В. Цингера. По­следней волей отца было, чтобы тело его отдали в Московский университет. Мать Олега пришла в ужас, и Олег не знал, что делать. «Колюша чрезвы­чайно нежно и тактично убедил меня, чтобы хоронить папу по-христиански и что его последняя воля яв­ляется последней данью науке, но теперь надо ду­мать об оставшихся, то есть о маме».

Норму продуктов в Бухе урезали до голодного минимума. С. Н. Варшавский рассказывал, что им с женой продовольственной карточки и иждивенческой в придачу стало совсем не хватать. То же испытыва­ли и Иван Иванович Лукьянченко, и даже терпели­вый ко, сему китаец-генетйк Ма Сун-юн.

Отдельные части немецкой машины продолжали действовать с нерассуждающей пунктуальностью — подопытным животным аккуратно привозили бумаж­ные мешки с кормом по прежней норме. В мешках лежали    тщательно    обернутые    большие     галеты.

С благословения шефа часть галет изымали себе со­трудники. Добросовестно делили. Варшавский вспо­мнил, как ему выдавали две порции — на него и же­ну, которая в штате не числилась. Иногда добавляла еще Елена Александровна лз своих кровных.

Елена Александровна спасала в это время одну лаборантку, ее сумели сделать еврейкой на одну восьмую. Пристроили лаборанткой одну францужен­ку Шу-Шу (помнят только ее прозвище). Откуда-то Елена Александровна продолжала доставать доку­менты о расовой полноценности.

Порой привычка возвращала Зубра в прежнее деятельное состояние.    .

— ...Мне Николай Владимирович велел знако­миться с литературой по генетике, — рассказывал Варшавский. — После освобождения от фашистов он собирался развивать популяционную генетику. Я ему, очевидно, подходил как биолог, занятый эко­логией популяции. Меня удивлял оптимизм Тимофе­ева: в любую минуту Бух мог превратиться в руины, а он обдумывал планы наших научных работ.

К весне выдачу продуктов по карточкам вовсе прекратили, рекомендовали собирать траву, грибы, улиток, кофе варить из желудей, хлеб печь из рапса.

Об авторе Зубр - Глава первая Зубр - Глава вторая Зубр - Глава третья Зубр - Глава четвертая, Зубр - Глава пятая Зубр - Глава шестая  Зубр - Глава седьмая Зубр - Глава восьмая Зубр - Глава девятая Зубр - Глава десятая Зубр - Глава одиннадцатая Зубр - Глава двенадцатая Зубр - Глава тринадцатая Зубр - Глава четырнадцатая, Зубр - Глава пятнадцатая, Зубр - Глава шестнадцатая Зубр - Глава семнадцатая Зубр - Глава восемнадцатая Зубр - Глава девятнадцатая Зубр - Глава двадцатая Зубр - Глава двадцать первая Зубр - Глава двадцать вторая Зубр - Глава двадцать третья Зубр - Глава двадцать четвертая Зубр - Глава двадцать пятая Зубр - Глава двадцать шестая Зубр - Глава двадцать седьмая Зубр - Глава двадцать восьмая Зубр - Глава двадцать девятая Зубр - Глава тридцатая Зубр - Глава тридцать первая Зубр Глава тридцать вторая Зубр - Глава тридцать третья Зубр - Глава тридцать четвертая Зубр - Глава тридцать пятая Зубр - Глава тридцать шестая Зубр - Глава тридцать седьмая (начало) Зубр - Глава тридцать седьмая (продолжение) Зубр - Глава тридцать восьмая Зубр - Глава тридцать девятая Зубр - Глава сороковая Зубр - Глава сорок первая Зубр - Глава сорок вторая Зубр - Глава сорок третья Зубр - Глава сорок четвертая  Зубр - Глава сорок пятая Зубр - Глава сорок шестая Зубр - Глава сорок седьмая  Зубр - Глава сорок восьмая Зубр - Глава сорок девятая